Читать интересную книгу Реабилитированный Есенин - Петр Радечко

Отметим, что эти строки «мерзавец на пуговицах» написал в конце 1950-х годов и потому стихи Есенина назвал уже «замечательными». Против послевоенного общества, сделавшего поэзию гения национальным достоянием, он выступать уже не решался. Но клевета на поэта с его стороны не уменьшилась, а даже увеличилась.

Чтобы подтвердить сказанное, обратимся к воспоминаниям поэта Василия Наседкина, написанным им в 1927 году, тоже по «социальному заказу», невзирая на родственные отношения. Но в отличие от Мариенгофа, с которым Есенин на протяжении более двух последних лет почти не встречался, Наседкин видел поэта в этот период постоянно, так как усиленно ухаживал за его сестрой Екатериной, а затем женился на ней.

И вот что он писал:

«Его запои в это время чередовались с большой точностью. Я уже заранее знал, в какие дни Есенин будет пьян и в какие – трезв. Неделя делилась на две половины, на трезвую и на пьяную. Трезвая половина случалась на сутки дольше. (Есенина, Н. В семье родной. С. 267).

Произведя несложный расчет, мы получаем в результате, что поэт был трезвым не семь часов в неделю, а то и меньше, как утверждал мнимый барон, а четверо суток, то есть девяносто шесть часов. Таким образом, наследник Мюнхгаузена преувеличил действительность уже не в десять, а в четырнадцать раз! И, наверно, не покраснел.

Потому что не умел. Эта способность была ему чужда с детства.

Думается, что читатели и без этой математики сделали нужный вывод. Да и как можно поверить окончательно завравшемуся «барону», что за эти жалкие семь трезвых часов в неделю Есенин мог написать столько, даже по признанию завистливого и мстящего клеветника – Мариенгофа, замечательных стихотворений.

Впрочем, это его беспардонное обвинение можно опровергнуть и без В. Наседкина, и без математических расчетов. Достаточно посмотреть, например, в первом томе полного собрания сочинений Есенина (М., 1995) страницы 242–247, где опубликованы четыре стихотворения, посвященные сестре Шуре. Под каждым из них стоит одна и та же дата: «13 сентября 1925 года». Напомним читателям первые их строки: «Я красивых таких не видел…», «Ах, как много на свете кошек…», «Ты запой мне ту песню, что прежде…», «В этом мире я только прохожий…». Разве такие прекрасные стихи можно написать всего за один час с мыслями о предстоящей попойке, что называется, с наскоку, на коленке? Безусловно, нет!

Из «Хронологической канвы» (ПСС. М., 2002. с. 351–352) можно узнать о том, что 3 октября 1925 года (в день своего 30-летия!) поэт написал стихотворения «Слышишь – мчатся сани, слышишь – сани мчатся…» и «Голубая кофта. Синие глаза…», а назавтра в ночь продиктовал своей жене Софье Толстой «Плачет метель, как цыганская скрипка…», «Ах метель такая, просто черт возьми!», «Снежная равнина, белая луна…», «Сочинитель бедный, это ты ли…» В ночь с 7 на 8 октября Есенин написал «Сказку о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве», в которой насчитывается 170 поэтических строк.

Думается, что «мерзавцу на пуговицах» – Мариенгофу за один час не удалось бы даже переписать уже готовую есенинскую сказку, а не то что сочинить ее. И такому подлому словоблудию этого Мюнхгаузена, измывавшемуся над гением, кое-кто еще верит!

Показать себя свидетелем последних дней жизни Есенина в Ленинграде мнимый барон не решился. Но рассказал о них с такими подробностями, какие не были известны даже тем, кто по официальной версии находился в то время рядом с поэтом.

Имажинист Вольф Эрлих в своей книге «Право на песнь» так написал о результате чтения Есениным своих стихов за два дня до смерти:

«Когда Есенин кончил читать, некоторое время молчали.

Он потребовал, чтобы Клюев сказал, нравятся ли ему стихи.

Умный Клюев долго колебался и наконец съязвил:

– Я думаю, Сереженька, что если бы эти стихи собрать в одну книжечку, они стали бы настольным чтением для всех девушек и нежных юношей, живущих в России. <…>

Есенин помрачнел» (Как жил Есенин. С. 197).

Елизавета Устинова («жена» журналиста Георгия Устинова – П.Р.) в своих воспоминаниях об этом моменте обмолвилась также четко и кратко:

«Разбирали вчерашний визит Клюева, вспоминали один инцидент. Н. Клюев, прослушав накануне стихи Есенина, сказал:

– Вот, Сереженька, хорошо, очень хорошо! Если бы их собрать в одну книжку, то она была бы настольной книгой для всех хороших, нежных девушек.

Есенин отнесся к этому пожеланию неодобрительно, бранил Клюева, но тут же, через пять минут, говорил, что любит его. Вспоминая об этом сегодня, Есенин смеялся» (С. А. Есенин в воспоминаниях современников. т. 2. С. 356–357).

Отметим, что Елизавета Устинова написала это 3 января 1926 года, т. е. через неделю после смерти Есенина, а Вольф Эрлих – в начале 1929 года.

А вот как подробно нарисовал картину происходящего там, где его и ноги не было, наш доблестный «барон» уже в 50-е годы. Но прежде сосредоточим внимание читателей на том, что, по свидетельству предыдущих авторов, Есенин читал стихи в своем номере гостиницы «Англетер». Итак, слова Мариенгофа:

«А накануне он был у Николая Клюева.

Среди теплющихся лампадок читал стихи своему «старшому брату» в поэзии.

Клюев сидел на некрашеной дубовой лавке под иконой Николая Чудотворца старого новгородского письма.

– Ну, как? – тихо спросил Есенин. – Стихи-то мои?..

Старшой брат троекратно облобызал его:

– Чувствительные, Сереженька… Чувствительные стишки… Их бы тебе на веленевой бумаге напечатать… Или в парчу… И чтоб с золотым обрезом… для замоскворецких барышень… Они небось и сейчас на Ордынке да на Пятницкой проживают… Помнишь, как Надсона-то переплетали?.. И Апухтина… А потом Северянина Игоря… Короля поэтов… Вот бы, Сереженька, и твои стишки переплесть бы так же…

После этих слов Есенин заплакал» (Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость… С. 387).

Ну что здесь скажешь? Истинный Мюнхгаузен! Великолепно справился с «социальным заказом» Бухарина! Или, как говорили в давние времена на Руси святой:

«Вот так и обманывают православных!» Притом, прикрываясь иконой Николая Чудотворца, троекратным лобызанием и даже не одной, а сразу несколькими лампадками! Для чего мнимый барон «перетащил» Есенина из гостиницы в квартиру Клюева. Да и с какой бы стати Клюев, никогда не живший в Москве и абсолютно равнодушно относившийся к женщинам, вдруг начал рассуждать об улицах, где проживали «замоскворецкие барышни»? Ведь это скорее из «репертуара» самого Мюнхгаузена.

Проанализировать и назвать всю ложь из «романов» Мариенгофа невозможно. Иначе получилась бы действительно трилогия. Но еще одну ложь, наиболее кощунственную и циничную, а потому и нередко цитируемую в книгах, статьях, теле– и радиопередачах, указать просто необходимо. Речь идет о том, как воспринял мнимый барон весть о смерти Есенина:

«Я плакал в последний раз, когда умер отец. Это было более семи лет тому назад.

И вот снова вспухшие красные веки. И снова негодую на жизнь и готов испортить с ней отношения» (Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость… С. 358).

Слезы умиления, наверняка, застилают глаза поклонников Мариенгофа, когда они читают эти строки. Ай-яй-яй! Ну как же не посочувствовать человеку, если у него погиб лучший друг, такой талантливый и молодой? И он сам теперь готов «испортить» отношения с жизнью или, как говорил поэт: «готов дойти хоть до дуэли».

Однако кому вы поверили, люди добрые? Потомку барона Мюнхгаузена? Этому непревзойденному вралю? Успокойтесь, пожалуйста, утрите свои слезы умиления и откройте только что процитированную книгу (с. 363), где говорится о том, что в день похорон Есенина в квартиру Мариенгофов, где когда-то жил Сергей, пришла их подруга Сарра Лебедева и они «чокались бокалами», встречая Новый год. В приличных домах в день похорон близких людей «чокаться» не принято. Но здесь Есенина близким человеком уже давно никто не считал.

А теперь давайте перечитаем снова строчку «самого правдивого романиста»: «Я плакал в последний раз, когда умер отец» и откроем 62-ю главу «Романа без вранья», где говорится о том, что вернувшись ночью от актера Василия Качалова он узнал от тещи о приходе к нему Есенина после почти двухлетней вражды.

«Я не спал остаток ночи, – пишет Мариенгоф. – От непрошенных слез намокла наволочка» (Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость… С. 143).

Возникает вопрос: быть может, «непрошенные слезы» «барон» не считал плачем? Даже, если их столько, что намокла наволочка?

Теперь же вернемся к «плачу» «романиста» во время похорон его отца. И опровергнем это его проявление «телячьей нежности». Да, да… Словами самого же потомка барона Мюнхгаузена. Ведь еще за семь лет до пресловутого «Романа без вранья», а именно в 1919 году, он написал стихотворение «Памяти отца». Процитируем из него две строфы:

Я не оплачу слезой полыннойПулями зацелованного отца.Пусть ржавая кровью волна хлынет,И в ней годовалый брат захлебнется.

И даже стихов серебряную чешуюЯ не окрашу в багряный цвет, —А когда все зарыдают, спокойно на пробор расчешуХоленые волосы на своей всезнающей голове.

«Неизвестный Мариенгоф» (СПб., 1996).

Нет, отъявленному эгоисту, надменному «мерзавцу на пуговицах», «порядочному сукину сыну» Мариенгофу, как это предвидел его отец, не было присуще обогащающее человека чувство сострадания к чужому горю. И даже трагедии. И если не проявились они в день похорон родного отца, который, кстати, погиб от шальной пули, когда разыскивал во время штурма Пензы своего любимого, но непредсказуемого сына Анатолия, трудно поверить в его «вспухшие красные веки» после смерти Есенина. Тем более, после «тех подлостей» за последние два года вражды, о которых Есенин писал своей подруге Маргарите Лившиц.