непонятное чувство, будто в этот самый момент он теряет что‐то важное, нужное, но не знает, как это удержать.
– Я скажу, ладно, скажу. – Айсулу сняла платок совсем, рассыпав волосы. Густой шелк не желал прятаться, будучи освобожден от оков плетения. То, что днем становилось толстыми послушными косами, вдруг явилось пугающим и чарующим мороком – черная-пречерная струящаяся бесконечность. – Отец обещал меня Идрису в жены за долги. Теперь отец в тюрьме, а Идрис требует обещанного. Раз отца нет, то мной распоряжается старший брат. Это Жанибек. Я сказала, что подчиняюсь советской власти, а не старинным законам, а Идрис сказал, что скоро власть перейдет к басмачам, чтобы я не больно‐то мечтала о свободной жизни.
Ее слова забивались в уши мягким озерным песком, мысли наскакивали одна на другую. Жока опустил глаза и наткнулся на свои голые пятки. Он порыскал глазами по берегу в поисках ненужных сапог, потом вспомнил, что они остались куковать в казарме, махнул рукой. Айсулу тоже не отрывала взгляда от его босоты. Переварить услышанное оказалось трудно. Верить или нет? Вдруг опять козни? А если нет? Если она и впрямь мечтает сбежать от патриархальных обычаев в город? Вполне вероятно.
– Теперь говори как на исповеди, отчего признаешься. Ты ведь понимаешь, что вредишь своему брату?
– А что он для меня хорошего сделал? Он может отдать верблюдов в уплату долга, а вместо этого отдает сестру. Это хорошо, по‐твоему? Почему я должна безропотно терпеть и соглашаться? Ты же сам говорил, что при советской власти все равны!
– Н-да, все равны. – Жока опешил от ее горячности. – И в самом деле, как‐то нехорошо сестру за долги отдавать.
– Я не могу долго здесь… уже второй день прячусь по углам, хочу рассказать тебе… все это. Могут хватиться. – Она начала заматываться в платок.
– Постой, Айсулу, почему именно мне? – Вопрос повис в тростниковых зарослях.
Сети остались непроверенными – то ли с рыбой, то ли с потерянными чунями и сорной травой. Жока побежал прямиком в штаб, растолкал сонного Армена, свистнул Давиду, так и сидевшему на завалинке с давно написанным письмом под локтем. Они долго недоверчиво качали головами: Айсулу – дочь и сестра контры – недостоверный рассказчик.
– Но рысковать нэлза, уходыт нэлзя, – рассуждал Армен Рафикович.
– Уходить нельзя, не исполнять команды нельзя, распространяться про то, что рассказала кроткая пастушка, тоже нельзя. Безвыходная получается канитель, – подытоживал Евгений.
– Если поверим соплюшке и обосремся перед начальством, будет ой-ой-ой, – предупредил Ванятко.
– Если обосремся перед сельчанами, будет еще хуже, – не согласился с ним Давид.
Постановили ни вашим ни нашим: Армен громко уйдет с большей частью бойцов, часть из которых подзадержится в пути и вернется через пару ночей. Шуметь станут с избытком, пусть басмачи думают, что отряд с песнями и знаменами двигается к Черняеву. Жока, Ванятко, Давид и треть всего личного состава останутся втихаря в Лебяжьем. Открыто будут патрулировать всего шестеро, остальные по возможности затаятся на сеновалах.
– Постараемся пустить пыль в глаза. – Давид потирал руки.
– Нэ думаю, што обманэм. – Армен не разделял его оптимизма.
– А мы вот как поступим. – Ванятко взял инициативу в свои руки. – Отправим всех заключенных в Семей. Так нам скорее поверят. А сами набьемся в бывшую тюрьму, там пересидим.
– А сколько сидеть‐то будем? – Евгений задал опасный вопрос. Все понимали, что ожидание требует временных границ, но надеялись, что до этого дело не дойдет, что басмачи объявятся и вся операция будет оправдана.
– Двэ нэдели.
– Месяц, – одновременно с Арменом выкрикнул Давид.
– Прошу предоставить месяц на данную суматоху, – поддержал его Жока, – через месяц кто как, а лично я ожидаю осень – все планы заморозятся до весны. Да и господам бандитам не маслом намазано в степи зимовать. Если не нападут, тогда займемся новой тактикой – для зимнего периода.
– Ладно, мэсац.
Через день, точь‐в-точь как обещали, красноармейцы выкатили многочисленные телеги, взгромоздились на лошадей и недружно запели. Во главе колонны встал Давид, чуть отстав, ехал Армен. Сельская детвора, как положено, побежала вдоль колонны с улюлюканьем, посвистом, мамкиными пирогами на дорожку и просьбами дяденькам-солдатушкам прихватить с собой, потому что «я вам страшно пригожуся». Пыль клубилась по улицам Лебяжьего, не позволяя сосчитать, сколько людей вышло в дорогу, а это и на руку.
Жока громко, на всю улицу, крикнул вдогонку, мол, не переживайте, что нас мало, мы ребятки с огоньком. Потом устроил прилюдную перекличку на шестерых, чтобы все любопытные уши услышали. Он зашел в опустевший двор, где совсем недавно толклись подводы и бряцали ружья, хозяйственно прикрыл створку ворот конюшни.
– Здеся мы, по темноте уйдем за село, там заляжем до утра, – прошептали нагретые бревна.
В это же время Ванятко, громко матерясь, запирал на замок старостин дом со злополучным подполом. Запирал-запирал, да все равно не запер, отошел, потому что крепкая сосновая дверь ему тихо сказала:
– Иди уже, довольно пошумел. Мы по темноте выберемся, заляжем под берегом, если что, дадим знать. Бывай до утра.
На следующую ночь приползло подкрепление во главе с Арменом Рафиковичем – те, кого развернул Давид. Они бросили коней на берегу, пришли босые, в степных чапанах. Жока с Ваняткой сперва и не признали их, когда заглянули в баню на шумок, а там собрание дервишей.
– Короткая у тэбя памят, – посмеялся, переоблачаясь, Армен.
Так и пошло: с утра до вечера шесть бойцов мотались у всех на виду, решали бытовые междоусобицы, делили зерно и кур, а с трех сторон в стогах лежали постовые, да еще на крайних сеновалах. Вечером менялись, и снова.
– А вдруг они не придут, вдруг начнут грабить маленькие зимовки? – Ванятко начал беспокоиться на третий день.
– Зачем им маленькие? – удивился Айбол. – От них славы немного. Им же слух нужен, да, чтобы заявить, что они сила.
– Да, – согласился Армен.
Жока подумал, что ценой такого заявления станут десятки жизней и сотни покалеченных судеб. Эта игра переставала его занимать.
А еще через три дня долгожданные басмачи объявились. Вынырнули откуда‐то из‐за Балхаша и быстро пошли к Лебяжьему, обходя встречные маленькие аулы. Значит, не желали прятаться и в самом деле хотели громко заявить о себе. Четыре десятка конных нагло въехали в Лебяжье с запада, за ними тянулось еще столько же, десятки верблюдов, груженных шатрами, мешками и как попало завязанными шаныраками. Вдали виднелись телеги. Все это походило не на горстку голодных бандитов, а на слаженное наступление. Караульные, засевшие в пустом коровнике на западном краю, загодя подали условный знак. Невидимое кольцо пропустило конных и сомкнулось за их спинами умело сведенными концами железного