«союз ума и воли» не за горами и для меня.
После жёсткой встречи в Москве прошло восемь лет безмолвия. Ни одного звонка. Ни одного письма. Он всё выверил, всё правильно оценил и – отринул больное. Мне безудержно захотелось увидеть реального победителя, напророчившего мне недолговечность брака с Димой и реальное творческое будущее.
Говорят: «Правда – это рассказанная не во всех подробностях история». Желание увидеть Бориса было одной такой «подробностью».
Раздобыв номер его телефона в Казани, я позвонила.
– Томка! Ты? Откуда звонишь? Как существуешь на свете? – ничуть не удивившись звонку, бодро выговаривал Борис в трубку, будто и не было этих восьми лет. – Слушай, я через три дня буду в Москве. Сможешь приехать? Было бы здорово!
– На выходные? Смогу.
– Тогда выдавай ориентиры. Прибуду раньше, чтобы встретить тебя.
После проведённой в поезде бессонной ночи я чувствовала себя не смыкающейся ни с Москвой, ни с прошлым, ни с чудовищно эгоистичной затеей встречи.
Серое, дождливое утро. На часах 8.52. Борис подбегал к вагону в модном по тем временам меховом пальто, поразительно моложавый, на вид не больше двадцати шести – двадцати восьми. Торопливо поцеловал руку. Выхватил баул. Направились к такси.
– Говори адрес.
– К Хелле.
– Она живёт в Москве?!
– Давно.
– Это новость. У неё квартира?
– Да нет. Комната в коммуналке.
– Знаешь, ни о ком ничегошеньки не знаю. Всех растерял. Она что, дома? Увижу её?
– Если захочешь, увидишь. Завтра она приедет из Ленинграда.
– Как старик? Жив-здоров?
– Александр Осипович умер.
– Ой, слушай, это больно.
– Более чем. А как Ма?
– А как я?
– А как ты?
– Вот с этого и начинала бы. Я – преотлично! А ты?
– По-моему, тоже неплохо.
– …Ну, ты тут распаковывайся, а я слетаю в магазин. Чаю сумеем попить? Вот и хорошо. Бывай. Пока.
Хозяйничаем. Чай выпит. Посуда убрана. Борис острит. Как хорошо всё: без побоищ!
– Тебе надо отдохнуть или сразу поедем на выставку?
– Что за выставка?
– «Советская Украина». Там одна из моих работ.
– Ты что-то закончил?
– Художественное училище.
– Где работаешь?
– В редакции сатирического журнала.
– Доволен? Есть планы?
– Из планов – решили с женой перебираться в Москву.
– Где Костя с Лидой?
– Выбрали себе отменную среднеазиатскую республику. Работают там в театре.
– Костя пьёт?
– Держался. Долго. Потом… всякое. Но вообще-то, у меня брат – молодчага.
– И всё-таки: как Ма?
– С Ма не всё в порядке. Она слепнет. Просила передать тебе привет.
– Спасибо. Я люблю твою Ма.
– У вас с ней прямо-таки душещипательный роман.
– Со зрением всё так серьёзно?
– Как ты сказала про старика? «Более чем»? Так вот и здесь.
– Как нынче считаешь: всё разложилось верно?
– В смысле – у нас с тобой? Хм! Ещё как верно! Слишком уж мы с тобой разные. И отношения были сплошной литературщиной.
«Тон – бравада. Тайная работа времени всё утопила в глуби. На поверхности – ни всплеска. Значит, всё проходит? Слава богу. Прекрасно… Но близко к себе не подпускает».
Он галантно бросил:
– Знаешь, такая, как сейчас, ты мне гораздо ближе.
– Не представляешь, как меня радуют твои слова, Боря.
– Ты о чём?
– Что всё сложилось как нужно. Что ты окончил художественное училище. Что жизнь нас помирила… Я готова, пошли на твою «Советскую Украину».
И вдруг – как плотину прорвало. Давним, прерывисто-озлобленным тоном:
– А ты хотя бы раз отдала себе отчёт в том, что со мной сделала?
– Д-да.
– Так объясни, раз захотела этой встречи, как ты смогла это сделать? Возьми и объясни!
– Не при такой ожесточённости, – попыталась я отвести атаку.
– Твоего имени я никогда про себя не произношу. Если хочешь, расскажи всё, чтобы я мог защитить тебя в себе самом. Есть две Тамары. Одна – которую я любил. Другая – которая меня обманула. В одно имя они не вмещаются.
– Я тоже не всё могла и не всё могу вместить в одно твое имя.
– Я был плох для тебя? Да! Так! Но ты помнишь, в какой момент обманула меня? В каком квадрате земли оставила? За проволокой!
– Да, да! Господи! Помню. За все эти годы не справилась с чувством вины. Но ведь по сути-то я ни в чем перед тобой не ви-но-ва-та.
– Вот и спаси прошлое искренним рассказом, чтобы я мог считать так же.
– Если хочешь не разбоя, а искренности, смахни со стола свою недоброту. Всю, до крошки. Помоги пониманием.
Я привезла с собой старую тетрадь, сохранявшую записи мучительной поры после нашей встречи в Москве. Там я напоминала себе и Борису, что никогда не обещала выйти за него замуж. Писала, что считаю своей виной согласие поехать к его Ма и то, что не ушла ночевать на вокзал, как только поняла: меня оставили в доме ради него, а не из участия ко мне. Пыталась объяснить напряжённость моего положения в семье, признававшей во мне только «Борюнькину невесту». Корила Бориса за то, что он запретил рассказывать о подлинных обстоятельствах моего бегства из Микуни. Восстанавливала логику позднейших событий. Признавалась, что не полностью понимала особенности взаимоотношений в его семье. Писала о своей благодарности его родным.
По жгучести упрёков, по жадности вызнать истину было понятно, что Александра Фёдоровна не выдала слов, вырвавшихся у меня после окончательного объяснения с Борисом: «Я деревенею, когда он прикасается ко мне». Мать пощадила сына. Не существовало канона правды, по которому человек смел открыть нечто подобное другому. Потому и сейчас я не смогла сказать Борису, что он был нежеланен. Умолчала я и о некоторых человеческих «неясностях» в нём. Так и получилось, что я, противница лжи, по-прежнему оставила Бориса в неведении, умолчала о чём-то существенном.
По непонятной казуистике мой ровесник остался в моей душе юнцом и не взрослел. Искушённый, бывалый, но с чистым сердцем, этот юнец, сидя со мной в вокзальном ресторане перед отходом поезда, заказал по бокалу вина и стал благодарить меня:
– Спасибо, что сделала всё по большому счёту. Спал сегодня урывками. Просыпался. Думал: не забыть ей сказать при встрече и это, и то. Так вот: ни с кем мне так хорошо и умно никогда не будет, как могло быть с тобой. Выпьем за всё светлое, что у нас было в прошлом! За то, чтобы и врозь быть вместе!
Поезд уже отходил от платформы. С обезоруживающей печалью Борис договаривал:
– То, что мы расстались, это несчастье, Том. Мне теперь жить будет труднее, но это лучше, чем быть мёртвым.
Я уезжала из Москвы ещё более смятой, чем до встречи. Есть, есть такие расщелины, из