растопить лед не могла скрыть дымку, нависшую над этой ночью. Париж был у наших ног, а я чувствовал себя прямо противоположно: будто это мы были на подступах к городу, рыская по тупикам в поисках выхода.
– Ненавижу, когда ты такой. Вот бы все было проще.
– Да все и так просто. И я в порядке, – солгал я. – Иди сюда.
Я обнял ее, положив подбородок ей на плечо, и она вздохнула.
– Я чувствую себя как никогда потерянной как раз в тот момент, когда вроде бы должна себя найти. Порой мне хотелось бы никогда не приезжать в Париж.
– Не говори так. А как же все хорошее? – Я положил руку ей на талию и погладил кожу, обнаженную вырезом платья. – Когда мы сядем в самолет и прилетим домой, я запру нас в доме на несколько дней. Можно будет выйти пару раз, если будут хорошие волны или закончится еда, но не больше. Все остальное время – только ты, я и моя кровать. Наша кровать, – добавил я в конце, потому что так звучало лучше.
Я увидел, как она улыбнулась, и нежно куснул ее за щеку, скользнув рукой еще ниже и просунув ее между ее ног. Я думал, что она будет противиться, но она просто выгнулась дугой, и я прошептал ей, чтобы она расслабилась и позволила мне немного поиграть, потому что это казалось лучшим планом в мире – игнорировать тот факт, что всего в нескольких этажах отсюда вечеринка, на которой я быть не хотел. И мне захотелось, чтобы она чувствовала себя точно так же.
Май. (Весна. Париж)
106. Лея
Я сделала пару шагов назад, чтобы получше рассмотреть почти завершенную работу. Вечерний свет проникал в студию и освещал холст, полный холодных, отстраненных мазков, как и просила меня Скарлетт. Я была довольна, ведь у меня все получилось. Вот доказательство того, что я могу достичь всего задуманного, и я почувствовала странное удовлетворение, когда начала чистить кисти.
В студию вошел Аксель. Он посмотрел на картину.
– Что ты об этом думаешь? – спросила я.
– Мне нравится. – Он солгал, я видела это по его глазам.
Я старалась не придавать значения тому, что меня задело, что он не был в восторге, как я надеялась. Мне никогда не было так важно, нравлюсь я кому-то или не нравлюсь, я никогда не чувствовала себя такой открытой, такой уязвимой и слабой, но будто с каждой новой картиной я открывала себя все больше и больше, так что любой мог видеть мои кости сквозь кожу.
Дилемма заключалась в том, что я не могла остановиться и не хотела поворачивать назад. Я боялась снова броситься в объятия Акселя, как тогда, когда я потеряла родителей и была вынуждена цепляться за него, чтобы спастись. Я была благодарна ему за это, буду благодарна до конца жизни, но мне нужно было научиться держать себя в руках, прежде чем я окажусь в объятиях другого человека и буду умолять посадить меня на ближайший самолет. У меня было ощущение, что Париж дает мне определенную независимость вдали от всего, что я знала, словно это новое начало.
Аксель поставил виниловую пластинку и подошел ко мне, напевая и дурачась, когда заиграла песня All you need is love. Я рассмеялась и взяла его руку, когда он захотел потанцевать, и вот среди поцелуев, смеха и щекотки мы оказались на деревянном полу студии, задыхаясь и весело глядя друг на друга.
– Ты чокнутый, – прошептала я.
– Как и ты.
Он лег на меня и сцепил мои руки над головой. Я выгнулась навстречу ему, но он слегка отодвинулся, и его губы коснулись моих с такой мягкой лаской, что это едва ли можно было назвать поцелуем. Он облизнул губы, когда отстранился, и этот жест показался мне настолько эротичным, что я почти начала умолять его поскорее раздеть меня.
– Я хочу кое-что знать, – пробормотал он. – То, что ты сказала в ночь нашего первого поцелуя, что больше не считаешь любовь идиллией, ты все еще веришь в это?
– Нет, но все же думаю, что теперь она иная.
– Лучше или хуже? – настаивал он.
– Лучше. Более человечная.
– Ты имеешь в виду с большим количеством ошибок?
– Нечто вроде этого, – улыбнулась я, потому что мне нравилось, что мы понимаем друг друга; я бы хотела, чтобы так было со всем остальным, но, конечно, это невозможно, раз я даже сама себя не понимаю. – Теперь я думаю, что любовь более упряма, более реальна, но и в ней есть свои горькие стороны. Нет ничего идеального. Совершенство не вызывало бы такой зависимости.
– Так я вызываю зависимость?
Я улыбнулась и укусила его за нижнюю губу, стянула футболку через голову. Потом я вспомнила, что уже давно не видела его все время босым и одетым только в плавки и соскучилась по тому беззаботному выражению лица, которого давно не было на его лице. Я подумала, что если бы нарисовала его, то уже не помнила бы точных нюансов, но вместо того чтобы попытаться спасти то немногое, что осталось в моей памяти, я отогнала образ прочь, похоронила его, зарывшись пальцами в голую кожу спины Акселя, чувствуя, как он входит в меня, упираясь в мои бедра, а затем отрывается, чтобы войти еще сильнее и жестче, пока наконец не достигает пика со стоном, затерявшимся в поцелуе.
Мы остались в объятиях, поглощенные моментом. Его руки нежно скользили по моим щекам, будто обрамляя мое лицо и пытаясь создать живую картину. В горле у меня все еще было сухо, когда я заговорила:
– Что бы ты сделал, если бы тебе пришлось нарисовать меня?
Аксель смотрел на меня в течение секунды, вместившей вечность, а затем встал и надел трусы и джинсы, хотя не потрудился их застегнуть. Все еще лежа на полу, я приподнялась на локтях, чтобы посмотреть, что он делает, и с удивлением обнаружила, что он ищет среди художественных принадлежностей какие-нибудь акриловые краски.
Он опустился на колени между моих ног.
– Не двигайся, – попросил он, в его голосе была хрипотца.
– Ты правда будешь это делать? Писать картину?
– Что-нибудь… что-нибудь небольшое… – Он отвернулся. – Это была первая мысль, которая пришла мне в голову. Постарайся вести себя тихо.
Я затаила дыхание, когда Аксель наполнил тонкую кисть голубой краской и прижал мою руку к полу рядом с собой. Он перевернул ее, обнажив мою ладонь, и провел кончиками пальцев по запястью, где бьется пульс. Затем он провел кистью по моей коже, и лишь когда он продвинулся на несколько сантиметров, я поняла, что он следует за контурами моих вен, отыскивая их под бледной кожей и проводя кистью по всему предплечью.
Я не шевелилась, хотя не могла не вздрогнуть, когда он провел по той же линии теперь уже красной краской, при этом смешивая их, ведя кисть до плеча, ключицы и спускаясь ниже.
Он отбросил кисть в сторону и вымазал руки красной краской. И тут зазвучали первые аккорды Yellow submarine, шум моря на заднем плане, голос, произносящий эти детские слова о городах, где мы рождаемся, о человеке, который говорит с морем, о желтых подводных лодках…
– Знаешь, что сердце на самом деле находится в центре грудной клетки? Дело в том, что его вершина направлена влево, и говорят, что с этой стороны его лучше слышно. Но твое – вот здесь. – Пальцы, испачканные краской, нарисовали коническую форму сердца так тонко, что мне захотелось плакать, и я не знала почему. – А я обожаю чувствовать, как оно бьется о мою кожу, и думать, что оно немного и мое тоже.
В тот день, когда мы рисовали друг друга, я поняла, что бывают слова, которые суть поцелуи, и взгляды, которые суть слова. С Акселем всегда было так. Иногда он говорил со мной, и я чувствовала