Старый Хлопп остался доволен сделкой. Давно не чувствовал он такого воодушевления, как в тот благословенный летний день.
У Елпидифора Халаши был свой расчет. Рут, как младший сын в семье, не мог наследовать владения своего отца. Земля выжившего из ума старика-охотника подвернулась как нельзя более кстати. Пусть надел его невелик, но со временем - Халаши был уверен в этом - Рут сумеет расширить его. Главное - он станет землевладельцем, а земля Хлоппа вольется в единую вотчину рода Халаши. Елпидифор отлично понимал, что более удачную партию Руту все равно не сыскать, богатые землевладельцы вряд ли отдадут своих дочерей за младшего сына, фактически лишенного наследства. Другое дело Агапит. Старший сын всегда считался завидным женихом, тем более в такой богатой и влиятельной семье, какой была семья Халаши. У Мордастого Вана росла дочь, и недалек был тот день, когда оба рода должны были породниться
- между двумя лордами уже существовала договоренность. Агапит и Дора будут прекрасной парой...
Обряд бракосочетания решено было совершить сразу же после Ночи Однолуния. Свадьбы обычно играли осенью - земной обычай прочно укоренился на Альпе Карантэн. А пока...
А пока девушке суждено было жить в доме будущего тестя на правах прислуги. Неплохо бы присмотреться к девчонке, решил Халаши, а заодно и приручить, если она вдруг окажется с норовом. Жена его сына должна быть ручной и неприметной, как и любая женщина в этом мире.
Впрочем, Рут и сам неплохо справится с этой задачей, с усмешкой заключил Халаши. Сынок знал толк в таких вещах, уж он-то живо укажет женушке ее истинное место.
Вечером, когда девушка вернулась домой, ее участь уже была решена.
Судьбу свою приняла она безропотно и спокойно, на безучастном, словно восковая маска, лице не отразилось ни единого чувства, ни даже тени недовольства неожиданным виражом в ее жизни. Старый отец с любопытством и какой-то смутной досадой вглядывался в родную дочь, и впервые за многие годы в сердце его шевельнулось нечто подобное сочувствию. Словно увидел дочь после долгой разлуки (собственно, так оно и было) - и понял, что видит ее в последний раз. Смятение, яд сомнения, тонкие ростки раскаяния, обрывки невысказанных теплых слов
- все это поднялось откуда-то из самых глубин его души, захлестнуло, закружилось, завертелось в бешеной стремительной круговерти - и отхлынуло вспять. Было слишком поздно что-либо менять. Да и незачем.
Девушка покинула отчий дом без сожаления. Она была женщиной, а удел женщины - терпение и покорность. Отец решил ее судьбу, значит так тому и быть. Слово отца обретало силу закона, священного табу, нарушить которое было не только нельзя, но невозможно, как невозможно перешагнуть через собственную тень или откусить собственное ухо. Да, внешне она покорилась - но только внешне.
Три года бесцельных скитаний по лесным чащобам и нехоженым тропам наложили неизгладимый отпечаток на ее душу, отпечаток, столь не свойственный женщинам Альпы Карантэн. Лес приучил ее к самостоятельности, вдохнул в одинокое девичье сердце дух воли и свободы, научил осторожности дикого зверя и совсем не женской способности анализировать происходящие события. Она смело принимала решения, если к тому вынуждали обстоятельства, не сворачивала с тропы, когда там подстерегала опасность (лес был полон ими), твердой, хотя далеко не крепкой рукой направляла стрелу арбалета в разверстую пасть хищника.
Вековая традиция и самобытность столкнулись на зыбкой почве ее души
- и вылились в компромисс. С видимым смирением вступила она под кров дома Халаши, но таящаяся настороженность в ее глазах с той минуты более не исчезала. Она приглядывалась ко всему в этом холодном неприветливом огромном доме - как приглядывался в свою очередь к ней самой старый Халаши. Прошло три, четыре, потом пять дней, и он забыл о ней. "Девка как девка", - мысленно пожал плечами Елпидифор. Неслышной и незаметной тенью скользила она по залам обширного дома, молча выполняла указанную работу, ни единым словом не обмолвившись ни с братьями, ни с их отцом. В глазах старого Халаши она воплощала идеал альпассийской женщины. Безмолвной женщины-рабыни.
И лишь Рут не спускал с нее огненного, алчущего взора. В первую же ночь, распалив себя изрядной дозой спиртного, он ворвался к ней в спальню. И наткнулся на холодную решимость в ее глазах и стальной блеск острого кинжала, рукоять которого крепко сжимала ее тонкая рука. Если он посмеет сделать еще хоть один шаг, бесстрастно заявила она, клинок вонзится в его горло. И Рут поверил ей. Трусовато озираясь, он попятился вон из комнаты, и лишь за ее пределами дал волю своему гневу и пьяному языку. Потоки проклятий и отборной ругани вылились на голову бедной девушки.
Дни, потянувшиеся вслед за той ночью, превратились для Рута в медленную пытку. О, как ждал, как жаждал он дня свадебного обряда.
Тогда - тогда он сполна рассчитается с этой стервой за все то унижение, что пришлось ему претерпеть под презрительным взглядом ее огромных черных глаз. Его руки мелко тряслись от предвкушения тех изощренных забав, которыми он насытит свою ненависть и животную страсть в первую же брачную ночь, потное лицо кривилось в сладострастной садистской ухмылке. Близок, близок миг, когда он сможет утолить свою жажду...
Появление инопланетников на какое-то время отвлекло его от планов мести невесте, а роковой выстрел, оборвавший жизнь Старого Хлоппа, гнев отца, вызванный этим событием, и стремительная подготовка к захвату земли убитого охотника окончательно вытеснили из головы Рута образ Флорианы. До поры до времени.
Она слышала все, о чем говорилось в этот тихий летний вечер у холодного камина. Поначалу весть о смерти отца Флориана восприняла на удивление спокойно, безропотно, покорно, как и подобает альпассийской женщине. Ни любви, ни особой привязанности к нему она не испытывала, равно как и он к ней. Она жила своей замкнутой жизнью, отгородившись от мира каменной стеной отчуждения и равнодушной неприязни. Отец остался по ту сторону стены, и в этом была только его вина - так о чем же горевать?.. Но сердце вдруг сжалось от печали и какой-то странной тоски, доселе ей неведомой, чувство утраты чего-то такого, о чем она даже не подозревала, внезапно выдавило из ее неподвижных бездонных глаз несколько скупых слезинок. Отец... бедный, бедный отец... Наверное, он был все-таки дорог ей, и где-то в глубине души, в самом потаенном ее уголке, укрываясь от нее самой, теплилась крохотная искорка любви к нему, к этому ворчливому, вечно брюзжащему нелюдимому старику. Наверное...
Иначе бы не было этих слез на смуглых щеках, и не была бы она сейчас такой несчастной, одинокой, беззащитной, никому не нужной, брошенной на произвол судьбы. Наверное... Как часто прозрение нисходит на нас, когда шаг в пропасть уже сделан!..
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});