Поэтому ни в одной газете эта «формальность» не соблюдается. Страницы верстают по очереди и тотчас отсылают цензору на чтение.
В два часа дня появляется главный редактор – считается, что до этого времени он пребывает «у руководства» и согласовывает там какие-то особо важные вопросы. На самом деле он может быть где угодно – ему просто нечего делать в редакции до послеобеденного времени.
Как только он является, к нему в кабинет (а в крупных редакциях – в специальный зал) сходятся все сотрудники, кроме самых младших. Начинается ежедневное собрание по планированию следующих номеров газеты – на журналистском жаргоне оно именуется «планеркой». Встают по очереди заведующие отделами и предлагают дать на завтра или на послезавтра свои материалы. Ответственный секретарь, сидящий где-нибудь в углу, всегда играет роль «адвоката дьявола», он критикует, не стесняясь в выражениях, темы будущих материалов и уже написанные статьи. Затем слово берет главный редактор – ему полагается по чину «давать перспективу» подчиненным, придумывать какие-то новые рубрики, темы, направления. Эти «новаторские» потуги обычно тяжело и неловко слушать – ведь ничего действительно нового в них быть не может, но надо говорить – человек говорит. Некое исключение в этом смысле составлял тот же Аджубей. На «планерках» в «Известиях» он, бывало, говорил по сорок минут и «высыпал» на головы журналистов десятки всевозможных предложений, часто неисполнимых, но зато любопытных и даже остроумных. По уровню самостоятельности такого редактора, как Аджубей, не было ни у одной русской газеты за все полвека советской власти, и в его времена «Известия» отличались, по крайней мере, живостью. Но теперь Аджубей сидит в редакции журнала «Советский Союз», он там не главный редактор, а заведующий незначительным отделом, и самостоятельности у него больше нет.
С «планерки» ответственный секретарь отправляется доделывать номер, и скоро последняя, четвертая страница газеты уходит на верстку в типографию (все центральные ежедневные газеты в СССР выходят на четырех страницах, только «Правда» и «Известия» выходят на шести). Главный редактор принимается за чтение номера, а в кабинете ответственного секретаря уже звонит телефон. Это цензор сообщает, по каким материалам у него «возникли вопросы».
Хороший ответственный секретарь никогда не спорит с цензором, даже не входит в суть дела. Некогда. Он любезно и по-дружески отвечает цензору, что сомнительный материал будет немедленно заменен другим, той же длины. Через пять минут курьер уже несет цензору новую гранку, извлеченную секретарем из стола, а уж потом как-нибудь, при случае, секретарь скажет заведующему соответствующим отделом:
— Слушай, там цензура срубила твою корреспонденцию. Иди, согласуй, что там неладно. Я пока сбросил кусок с номера, получишь разрешение – поставлю завтра.
Наконец, номер украшается подписью главного редактора, а потом и штампом цензора: «Разрешается в печать». Сотрудники расходятся по домам, в редакции остаются только дежурный помощник ответственного секретаря и дежурный цензор. Поздно вечером, когда типография даст полный оттиск номера, цензор поставит на нем второй штамп: «Разрешается к выпуску в свет». Тогда номер возьмут в печатный цех, а редакция опустеет окончательно.
В еженедельниках темп жизни и распорядок дня, конечно, иной, в ежемесячных журналах – тем более. Но есть нечто, совершенно неизбежное в любом органе советской печати, будь то редакция газеты, журнала или книжное издательство. Это «нечто» – цензура.
IV.
— Вот эту цифру придется снять, – сказала мне женщина-цензор в июне 1966 года.
Она обвела красным карандашом число, показывающее диаметр земного шара.
— Как, Галина Леонтьевна, разве и это секрет?
— Есть прямое указание не публиковать точных размеров планеты.
— Но, простите, тут, наверно, что-то не так. Автор статьи взял размер Земли из американского геофизического журнала. От кого же секрет?
Галина Леонтьевна Кирова досадливо поморщилась.
— Честное слово, Леонид Владимирович, мы зря теряем время. Я же сказала: есть прямое указание, что же тут обсуждать?
Слова «есть указание» обладают в России волшебной силой. Например, 15 октября 1964 года было «спущено» указание не публиковать имя некоего Хрущева. И с тех пор – будьте уверены – это имя ни разу не появилось в русской печати. Ни разу! Если нужно сослаться на период его правления, то для этого разработаны соответствующие эвфемизмы: «недавний период волюнтаризма в руководстве», например. А самого Хрущева, пользуясь словами Оруэлла, просто не было, его распылили.
Работая с цензорами, исправляя или заменяя статьи по их «вопросам», я часто думал, что цензура – это самое высшее достижение советской власти. В самом деле, среди всеобщего беспорядка и неразберихи она одна действует с железной и нерушимой четкостью. Ни одно печатное издание в Советском Союзе – книга или почтовая марка, газета или этикетка для бутылки, журнал или конфетная обертка – не выходит в свет до того, как цензура даст свое разрешение. Ни одна радиопередача не проходит в эфир, ни одна выставка не открывается для обозрения, пока тихий и незаметный человек не поставит свою подпись и штамп с личным номером. Это грандиозно, это, если хотите, даже заслуживает уважения.
Посмотрим, каким же образом удалось наладить столь всеобъемлющий контроль над произнесенным или напечатанным словом.
В центре Москвы, на Китайском проезде (это название старое, дореволюционное, но сейчас оно звучит забавно), на шестом этаже здания министерства электроэнергетики находится странное учреждение с двойным названием. Внизу, на улице, вывеска гласит, что это «Главное управление по охране государственных тайн в печати Государственного Комитета по печати при Совете Министров СССР». А наверху, на тихой площадке шестого этажа, где посетитель видит лишь глухую дверь во внутренние покои, окно для приема документов да телефонную будку, красуется другая, более лаконичная вывеска: «Главлит СССР». Слова «главлит» в русском языке нет, это какое-то сложное сокращение времен двадцатых годов, приблизительно означающее «главное управление литературой».
Ни то, ни другое название не соответствует действительности, потому что Главлит контролирует не только печать, не только литературу, но и радио, телевидение, выставки и так далее. Однако дело ведь не в названии; дело в том, что на Китайском проезде находится главный штаб советской цензуры.
Я много раз бывал в этом малосимпатичном учреждении – наш журнал считался важным и контролировался группой старших цензоров на Китайском проезде. Всякий раз для посещения нужен был отдельный пропуск, который мне заказывали заранее, по телефонному звонку. Открыв дверь на площадке шестого этажа, я встречал вооруженного милиционера и предъявлял мой паспорт. Милиционер находил мой пропуск на маленьком столике у двери, спрашивал «к кому идете?», я называл фамилию цензора и получал ответ «комната 28, прямо и налево». Это было и указанием дороги и напоминанием, что заходить с моим пропуском в другие комнаты, мягко говоря, не рекомендуется.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});