товар имел некоторый – всегда не шумный – успех.
И вот однажды за рюмкой… эээ… кака-колы он сказал, что познакомился с совершенно «потрясным» русским профессором из университета. «Костюм! Бородень лопатой! Ты просто должен его увидеть! Скоро в этом универе будет фольклорный фестиваль, и у меня там будет столик с матрешками. Приезжай – я тебя с ним познакомлю! Бесплатно! Гы-гы!» Я поддался неподдельному энтузиазму моего приятеля и обещал приехать.
В условленный день я запарковал свой видавший виды, но все еще в разумных пределах шустрый «Понтиак-Боннвилль» около университета и отправился на поиски моего знакомого и его матрешек – отправной точки моего дальнейшего путешествия к бородатому профессору русского языка. Войдя в здание университета, я увидел множество столиков с «продуктами жизнедеятельности» самых разнообразных народов, народцев и племен – от ледово-невозмутимых эскимосов вплоть до папуасов и других горячих эстонцев. Я тут же понял, что на фоне всего этого ярмарочно-балаганного разнообразия найти наши скромные матрешки будет явно непросто. К счастью, почти одновременно с этой мыслью я заметил столик, на котором стоял самовар. Я подошел поближе – за самоваром сидела девушка, закутанная в оренбургский платок (хотя на дворе стоял июль), и о чем-то очень заинтересованно беседовала по-английски с бородатым – борода его выглядела почему-то немного… эээ… «суггестопедической», или же это мне просто показалось? – внушительного вида господином, который не сводил с нее своих влюбленных глаз. Девушка явно видела этот взгляд, ей это нравилось, и господин это тоже видел, и в мире никого больше не было, кроме этих двоих…
На столике на самом видном месте стояла картонка с надписью большими буквами на русском языке: «ГОВОРИТЕ С НАМИ ПО-РУССКИ!». Каюсь, что опрометчиво поддался этому пламенному призыву и нарушил воркование этих двух голубков в позднелетний брачный период. «Извините, не подскажете, где находится столик Джона такого-то с русским товаром?» – спросил я. Ответом был непонимающий взгляд двух пар глаз. «Я ищу столик с русскими сувенирами. Не подскажете, в каком направлении мне надо двигаться?». Полное и ничем не замутненное непонимание моего вопроса, подкрепленное двумя открытыми ртами. Я понял, что писатель пламенного призыва говорить с обитателями этого столика по-русски явно погорячился, и сразу же перешел на английский, повторив свои вопросы уже на языке, более близком романтически настроенной парочке, чью беседу я столь бесцеремонно прервал своим, как оказалось, неуместным лопотанием на явно незнакомом для них языке. В глазах моих собеседников тут же появилась осмысленность, на лицах – стандартные лошадино-американские улыбки, и они моментально объяснили мне, куда идти. Я отсемафорил ответным пластмассово-лошадиным оскалом, включенным ровно на полсекунды (с волками жить – по-волчьи выть!), и снова отправился в путь, на ходу забывая об этом совершенно незначительном эпизоде моей жизни.
Я без труда нашел искомый столик в одной из аудиторий университетского корпуса и завязал беседу со своим приятелем и его редкими покупателями, не забывая тем не менее о цели своего приезда – знакомство с «потрясным» профессором русского языка. «Ну так что, Джон, где же мне найти твоего профессора?» – наконец спросил я, устав изыскивать остроумные ответы на стандартизированные как макдональдоновские гамбургеры вопросы американцев навроде «А что, в России, эта, типа, холодно?» или «А сколько, типа, ну, бутылок водки ты пьешь на завтрак? Одну или, типа, две?». На мой вопрос Джон тут же ответил: «Да вон же он!», указывая подбородком на моего недавнего знакомца из-за самовара, который вместе со своей дамой сердца, до сих пор накрытой платком, уже минут десять назад вошел в нашу аудиторию и ходил от столика к столику, изучая разложенный «коробейниками» товар. «Профессор, будьте так добры, подойдите сюда!» – и Джон замахал ему рукой. Профессор был добр и к нашему столику подошел.
Джон представил нас друг другу, и мы заговорили. По-английски – я не хотел ставить моего нового знакомого в неловкое положение. Он явно был американцем, хотя и с бородой «а-ля-мужик-рюсс» и, судя по его «из-за-самоварной» реакции, мог быть не в своей лучшей языковой форме. Я прекрасно понимал, что языковую форму можно терять и снова в нее входить – явление для профессионалов знакомое (и со мной это случалось и случается), не вызывающее удивления и само по себе не ставящее под сомнение способность преподавать иностранный язык.
Я стал спрашивать о методике преподавания иностранных языков в этом университете, об учебных материалах и тому подобном. Профессор отделывался односложными ответами – ему явно было неинтересно говорить на эти темы. Когда я спросил, кто является автором университетского учебника русского языка, он ответил, что автор – он сам. Я посмотрел на него с уважением и спросил, можно ли посмотреть на этот учебник или даже его приобрести. Профессор посмотрел куда-то в сторону и сказал, что в настоящее время в университетском магазине все его учебники распроданы и купить их нет абсолютно никакой возможности. Посмотреть на свой собственный экземпляр, по которому он должен был преподавать, он мне почему-то не предложил, а настаивать я уже не хотел, поскольку профессор стал выказывать признаки нетерпения, нервно поглядывать на часы и вообще очень напоминать бородатую лошадь, перебирающую копытами перед началом заезда на ипподроме. Напоследок я поинтересовался, могу ли я посидеть на одном из его уроков. Он сказал, что начало следующего урока в два тридцать пополудни в корпусе «В» и что я могу поприсутствовать, если уж есть такой интерес. Я насколько возможно любезно поблагодарил его, и мы расстались если и не друзьями, то, как мне показалось, на достаточно приемлемой для поддерживания дальнейших отношений ноте.
Было около часа дня, и до моего урока оставалось, таким образом, полтора часа. Я решил побродить по университетскому городку. Пожелав Джону всяческих успехов во «втюхивании» зевакам балалаек, матрешек и других раскрашенных погремушек, я вышел из помещения на улицу. Был приятный летний день. В тени вековых дубов университетского городка было свежо и покойно. Я бродил по отманикюренным изумрудным газонам – не в силу своего неискоренимого сибирского варварства, мой любезный собеседник, нет, а в силу местных традиций, позволяющих и, практически, поощряющих газонотоптание и газоновозлежание, поелику традиционно в университетских городках газон насаждается для человека, а не человек для газона – от дерева к дереву, от монумента одного отца-основателя чего-то там к монументу другого отца и тоже основателя и от одного старинного здания к другому старинному