с видом на воду. — Я жил когда-то в этом доме. Во-о-он там, на шестом этаже, — Гольдштейн показал рукой на здание сталинской постройки, что возвышалось над рестораном. — В Туманный Альбион я уже перебрался сильно потом.
Платон стоял у самых перил, глядя не столько на открывающиеся виды, сколько вниз на Янку. Она ушла на набережную, якобы прогуляться, но на самом деле, наверняка, из деликатности, чтобы им не мешать. Бизнес есть бизнес. Прегер был рад, что она это понимала. И, как он уважал её работу, надеялся, она будет уважать его.
На набережной, судя по всему, она встретила подружку — они оживлённо болтали с девушкой в фирменном зелёном фартуке. Та, как и Янка не так давно, раздавала проспекты туркомпании и приглашала прохожих на прогулку на кораблике.
— Как я тебя понимаю, — похлопал его по плечу Гольдштейн, встав рядом. — Хороша, пташка, — имел он в виду, конечно, Яну. — Юная, невинная, неугомонная. Ни убавить, ни прибавить. Всё при ней, — поцокал он одобрительно языком.
Платон неопределённо пожал плечами в ответ.
Если бы чёртова Рита не устроила бессмысленную тяжбу, он уже был бы свободен. Платон чувствовал себя сейчас ревнивым птицеловом, желающим окольцевать эту пташку во что бы то ни стало. А ещё лучше посадить её в неприступной башне на цепь и глаз не спускать — взыграли в нём собственнические инстинкты, когда возле девчонок остановились двое парней, якобы заинтересовавшись экскурсиями.
Он с трудом заставил себя отвернуться. Только когда парни ушли, а Янка ему помахала. Он махнул ей в ответ и повернулся к Гольдштейну.
— Ну, что, друг мой, — прочистил горло Матвей Абрамович. — Готов узнать правду?
Прегер усмехнулся:
— Ты серьёзно думаешь меня удивить?
— Ещё как, — уверенно ответил тот.
— Ну, говори.
— Венеция. Шестьсот пятьдесят.
Прегер замер. Обескуражено.
Он назвал Рите Амстердам, сумму не озвучил, а в договоре, куда она предусмотрительно засунула нос, она не была указана. Божене назвал княжество Монако и восемьсот миллионов. Селиванову — Лондон и семьсот. Секретарю велел купить билеты в Вену и при ней назвал сумму в девятьсот. А начальник безопасности якобы полетел в Париж и разгуливал сейчас где-то по набережной Сены с информацией о сделке на шестьсот миллионов зелёных. Венецию он не называл никому. И цифру шестьсот пятьдесят тоже. Какого же?..
— Ну как? Удивил? — усмехнулся Гольдштейн, оценив изумлённый вид Прегера.
— В какой-то степени — да, — развернулся он спиной к перилам.
Если честно, то Платон не знал, что и думать. И на кого. Тем более Григорий сказал знает кто сливал информацию. Но тогда этот человек не из его ближайшего окружения. Что, конечно, не могло не радовать. И это действительно Платона удивило. Приятно. Что хотя бы в своих людях он мог не сомневаться. Чего он не мог сказать про самого Гольдштейна.
На этом приятные новости, пожалуй, закончились.
Прегер посмотрел на знакомо скрещённые руки в старческих веснушках, когда секретарь Гольдштейна как раз пригласил их к столу с документами. Сегодня это движение показалось Платону суетливым: то, как стискивал сухопарый Гольдштейн свои бледные аристократические кисти. Как коротко взмахнул одной, приглашая Платона к столу переговоров. Определённо он, в отличие от Прегера, нервничал.
Не осталось не замеченным для Платона ни то, как старый лис сел на краешек стула, словно готовый сорваться в любую минуту, ни стол, что накрывали официанты с другой стороны выкупленного ими до вечера ресторана — на четверых.
К ним ещё кто-то присоединится?
— Готов? — протянул ему Гольдштейн ручку.
— Спасибо, у меня своя, — ответил Платон и, давая понять, что никуда не торопится, привалился к спинке стула, пристально разглядывая Гольдштейна, но за ручкой даже не потянулся.
— Да брось, Платон! — сорвался с бледных жёстких губ Гольдштейна смешок, когда он правильно оценил тяжёлый взгляд Платона. — Ты не можешь передумать сейчас!
— Это почему же? — удивился Прегер.
— Потому что это выгодная сделка, — взмахнул руками Гольдштейн. — Потому что я потерял столько времени и отклонил столько выгодных предложений из-за того, что дал тебе слово. Потому что ты не можешь взять назад своё, в конце концов! — кипятился он.
И чем больше нервничал, тем сильнее Платон убеждался, что решение, которое он неожиданно принял — правильное.
Он смотрел сегодня с утра как Янка спит и думал о том, что после покупки «Таймснэка» ему придётся, если не совсем переехать в Англию, то проводить там большую часть времени ближайшие года два-три, пока компанию не модернизирует и не запустит производство по стандартам «Премикса». А у Янки учёба, и вообще зачем ему столько денег? Зачем ему тройка лидеров Форбс? К чему вся эта тщеславная суета?
А если (когда!) у них будут дети? Где он будет выкраивать время на них?
Нет, Платон не хотел ничего выкраивать и ничем поступаться. Он хотел просто жить. И наслаждаться каждым моментом этой грёбаной несовершенной жизни, потому что теперь ему было ради чего. Потому что этот шанс, возможно, единственный и уже последний, он не хотел проебать. Теперь он думал не о месте в списке Форбс, не о деньгах ради денег, он мечтал о семье, о детях, о двух собаках и маленькой яхте — вот что ему надо на самом деле.
Именно об этом он подумал прежде всего.
А уже потом о том, что всю эту суету вокруг своей компании устроил сам Гольдштейн. Чтобы создать шумиху, привлечь внимание к своей персоне, словно он уходящая со сцены звезда. И… не уйти. Потому что на самом деле Гольдштейн и не собирался продавать Платону «Таймснэк». Как бы искусно сейчас ни разыгрывал весь этот спектакль, даже ручку протянул — не собирался.
Дождался бы, когда Платон поставит свою подпись и… не поставил свою.
Потому что в этом и был смысл.
Потому что Платон был ему нужен, как дорогой картине хороший провенанс.
О том, что провенанс — это история владения предметом антиквариата Прегер узнал только вчера, когда был с Янкой в художественном музее. Там он и понял, что, как достойные владельцы повышают цену картины в разы, так и его согласие на сделку в несколько раз повысило бы активы «Таймснэка» за счёт авторитета Прегера.
Но сделка сорвётся.
Он почувствовал это ещё раньше, когда служба безопасности стала проверять внука Гольдштейна и сказала об этом Платону. Тогда он первый раз засомневался.
Боженке было шестнадцать, когда они ездили в Эл-Эй, как называют Лос-Анжелес. А значит, ещё два года назад Гольдштейн уже к нему присматривался, его внук ведь познакомился с ней не случайно. Уже тогда прошаренный старый хер искал