Вечерние сумерки совсем затопили пространство двора, ограниченного пятиэтажными домами. Маленький скверик, выходящий в переулок, детские грибки со скамеечками, качели, песочницы. Длинный стол под навесом — за ним заколачивают «козла» взрослые после работы и по выходным. А сейчас за столом, окутанные темнотой, сидели ребятишки-пацаны. Рубиново вспыхивали огоньки папирос и сигарет, и слышался неторопливый голос Генки-трепача:
- По темным улицам Парижа катила карета, а в карете сидел молодой граф и с ним шикарная баба.
Влюблена она была в него как кошка. Но была без гроша. А родители этого графа хотели обженить его на богатой мымре. Деньги — к деньгам, понятное дело... — Этому Генке-трепачу было четырнадцать, учился он в той же школе, что и Робка, только в параллельном классе, и удивлял он всех тем, что прочитал прорву всяких книжек, запомнив почти все и чуть ли не наизусть.
Рассказывать мог часами и так интересно, что его слушали раскрыв рты. Все пацаны с его двора и из соседних таскали ему разные книжки:
- Генка, вот это прочитай. После перескажешь.
Книжки он просто глотал — сядет и глотает страницу за страницей без отрыва. А потом говорит:
- Это — мура собачья. Это я рассказывать не буду.
Но, если книжка ему нравилась, глаза Генки загорались каким-то таинственным огнем, и весь он преображался: из чернявого, щуплого замухрышки с толстыми слюнявыми губами превращался в мага и волшебника с завораживающим голосом.
- А молодому графу эта богатая уродина — ну ни с какой стороны, до лампочки! И вот решил он с бедной своей возлюбленной рвать когти из Парижа куда подальше, в Африку…
Вокруг Генки сгрудились подростки, жадно слушали, дымя папиросами. Из темноты вынырнула еще одна фигура, подошла к Гаврошу, который сидел с краю. Это был первый друг Гавроша Валька по кличке Черт.
- Порядок... — шепнул Валя Черт. — Никого…
- Ну, мушкетеры, двигаем? — Гаврош положил руку на колено Робке. — Что потом с молодым графом приключилось, Генка нам отдельно расскажет.
- Ну че, пойдем? — Робка глянул на своего дружка и соседа по квартире Володьку Богдана.
- Пойдем... — лениво отозвался тот. — Нам, татарам, все равно, что спать, что воевать — спать лучше, пыли меньше…
И четыре черные фигуры бесшумно двинулись к арке ворот, со двора на улицу. Подростки остановились у выхода из арки, выглядывали, быстро осматривая улицу, и прятались снова. На углу противоположного дома стоял стеклянный ларек, а в нем все, о чем только можно мечтать, — конфеты, папиросы, пачки печенья, козинаки. Об этом деле Гаврош говорил им давно, ненавязчиво, уговаривал, соблазнял добычей, на самолюбие давил — дескать, неужто вы такие трусогоны, ребята? Особенно Робке не пристало бояться, братан Борька не одобрил бы... Робка согласился. И вот теперь они выглядывали из подворотни, у Робки сладко холодело под сердцем, а в голове почему-то навязчиво вертелась блатная песенка «Мурка»: «Раз пошел надело, выпить захотелось...» — потом завертелись другие слова на тот же мотив:
Раз пошли на дело я и Рабинович, Рабинович выпить захотел, Отчего не выпить бедному еврею, Если у еврея нету дел… - Спокойно, братья-разбойники... — пробормотал Гаврош и достал рогатку с широкой толстой резиной от противогаза, затем вынул из кармана камень. Опять все долго прислушивались — на улице никого. «Если мать узнает — убьет», — мелькнуло в голове у Робки, и он покосился на Богдана — в свете фонаря лицо у того было зеленым.
Прогудела одинокая машина. «Победа». В магазине «Меха», расположенном в доме напротив, ярко светилась витрина. Обычно постовой мент чаще всего прогуливался там.
Гаврош вложил камень в резиновую полоску, натянул ее изо всей силы, долго целился и наконец отпустил.
Через секунду раздался глухой звук разбитого стекла.
Все застыли. В горле у Робки пересохло, он с трудом проглотил вязкую слюну. Стук сердца гулко отдавался в висках. Гаврош достал из кармана второй камень, снова прицелился, отпустил. И опять через секунду зазвенело разбитое стекло, и опять — напряженная тишина.
Горели редкие фонари, светились редкие окна в домах — время было полпервого ночи.
- Ну давай, казаки-разбойники, — и Гаврош подтолкнул Робку в спину.
Робка и Богдан неуверенно шагнули на улицу, потом побежали к ларьку. Гаврош остался в подворотне.
Дружок его Валя Черт, помедлив, кинулся за ними.
Торопясь, толкая друг друга, ребята просовывали руки в разбитые оконца, хватали пачки печенья, конфеты, папиросы, сигареты и совали за пазуху. Затем опять торопливо лезли в ларек. Робка зацепился за острый осколок стекла, торчавший в окне, порвал рукав куртки и рубаху, сморщился от боли — из пореза густо пошла кровь.
- Отваливаем, братва, — шепнул Валя Черт, и все трое метнулись через улицу к подворотне.
В углу двора был черный ход из овощного магазина, и там, за пирамидой пустых бочек, поставив на попа деревянный ящик, Гаврош разделил добычу. В каждой кучке — поровну сигарет, папирос, конфет и печенья.
Свет фонаря над черным ходом тускло освещал всю компанию.
- Кто не курит — табак отдай курящему, — сказал Гаврош и от двух кучек отделил пачки сигарет и папирос. — Справедливо?
- Справедливо... — вздохнул Володька Богдан.
- Забирай добычу, соловьи-разбойники! — ухмыльнулся Гаврош, руки ребят потянулись к конфетам и печенью.
И тут Гаврош увидел кровь на руке Робки, спросил встревоженно:
- Ну-ка, че это у тебя с рукой, Роба?
- Порезал…
- Ух ты-ы, здорово. И молчит, как Зоя Космодемьянская. — Гаврош осмотрел рану. — Пошли ко мне, перевяжем. — Рассовав свою долю добычи по карманам, он первым шагнул в темноту.
Идти было недалеко — до Кадашей, а потом коротким переулком до длинного двухэтажного деревянного барака. Гам, на втором этаже, Гаврош жил с матерью.
Поднялись по деревянной скрипучей лестнице со стертыми ступенями. Гаврош толкнул дверь, которая никогда не запиралась, включил свет в коридоре и, обернувшись к ребятам, приложил палец к губам. Гуськом они прошли на цыпочках по коридору, и Гаврош открыл предпоследнюю дверь.
Мать Гавроша не спала. Она одиноко сидела за столом, курила, глядя в темное окно. На столе — наполовину порожняя бутылка водки, крупно нарезанная селедка на тарелке, кружки красного лука, черный хлеб, несколько граненых стаканов.
- Где шляешься, полуночник? — не оборачиваясь, спросила мать. Звали ее Катериной Ивановной, припомнил Робка, остановившись на пороге.
- А ты чего не спишь? — спросил Гаврош. — Или кто в гостях был?
- Ну был... тебе-то что?
- А кто был? — Гаврош пальцами подцепил с тарелки кусок селедки, кинул в рот, смачно зажевал.
- Петрович заходил…
- Какой Петрович?
- Денис Петрович. Освободился он. Привет от отца привез.
- A-а, этот... Я чего-то плохо его помню... — Гаврош осторожно налил из бутылки в стакан, быстро выпил, кинул в рот еще кусок селедки.
Валя Черт, стоявший у двери вместе с Робкой и Богданом, завистливо проглотил слюну.
- Что ты за ораву привел? — мать наконец повернула голову, уставилась на ребят тяжелым, мутноватым взглядом.
- Робка руку порезал, перевязать надо, — беззаботным тоном проговорил Гаврош.
- Ну-ка покажи, — приказала Катерина Ивановна, и Робка послушно подошел, показал руку.
- Сейчас…
Она встала, ушла во вторую комнату — маленькую каморку, служившую матери Гавроша спальней, скоро вернулась оттуда, неся пузырек с йодом и бинт.
- Давай сюда руку... — приказала она и сама притянула Робку к себе, полила рану йодом, стала ловко забинтовывать, спросив между делом: — Где тебя угораздило?
- На стекло упал... — сказал Робка. — Споткнулся в темноте…
- Споткнулся... — повторила Катерина Ивановна. Она завязала узелок, расправила рукав рубашки, спросила: — Жрать хотите?