- И возьму! — с вызовом ответила она. — И тебе не мешало бы дать такую подписку! А то пропьешь все, а после трояки до получки по всему дому сшибаешь!
- Наше дело нехитрое! — осклабился Егор Петрович, хотя было видно, что он обиделся, слова Любы задели его за живое. — Все пропьем, а флот не опозорим! Все, что куплено и изношено, — на ветер брошено! А что пропито и прогуляно — в дело произведено! — философски заключил Егор Петрович, и все опять засмеялись.
За исключением Степана Егоровича. Тот докурил папиросу, бросил ее в мусорное ведро рядом с умывальником, сплюнул туда же и пробурчал:
- Бывают в жизни огорченья — вместо хлеба есть печенье. Поздравляю, Любаша. — И вышел, скрипя деревянным протезом.
И тут взорвалась бабка. Робка так и не понял, чего она так взбеленилась, потому что раньше он часто слышал, как бабка горестно вздыхала, видя, как Люба надрывается на работе, как устает смертельно, а приходя домой, клюет носом за столом. «Хоть бы мужика себе какого нашла, — приговаривала старуха, — не под силу бабе одной на хлеб зарабатывать да детей ростить...» А тут ее будто кипятком ошпарили! Поднялась с табурета, медленно пошла на Любу, постукивая по полу суковатой тяжелой клюкой, и заговорила скрипучим, злым голосом:
- А ты меня спросила?! Вертихвостка! Это мой дом! Это сына мово дом! А ты хахаля сюда! Креста на тебе нет, прости господи! Зенки твои бесстыжие! Щас я тебе их повыцарапаю!
- Да подождите вы, мама! — нисколько не испугавшись, досадливо поморщилась Люба. — Ну что вы, ей-богу, как маленькая! Шли бы лучше в комнату, чем митинги тут устраивать!
А бабка все шла и шла, голова ее вздрагивала от негодования, из глаз текли старческие слезы, а губы зло кривились.
- Тебе мужика надо, стервь бесстыжая?! Мужика, да?!
- Надо! — визгливо крикнула мать, и щеки ее сделались совсем пунцовыми, а голубые глаза — совсем черными. — Нету Семена, понимаете?! Пять лет, как война кончилась! Пропал без вести, понимаете?! Сколько вы меня еще мучить будете?! Отгоревала! Слезы все выплакала! Все, баста! Живым жить надо, мама, когда вы это поймете наконец, чтоб вас черти взяли!
- А ежели Семен живой объявится, что делать будешь, царица хренова? Что делать будешь? Видать, со стыда не сгоришь, а?
- Сгорю — не сгорю, не ваша забота, мама! Разберусь!
- Одно слово — сучка! — Бабка презрительно сплюнула и глянула на Федора Ивановича. — А ты чего явился, у-у, кобел ина! — она замахнулась на него клюкой, и новоявленный жених едва успел отскочить к умывальнику. Вид у него был сконфуженный и растерянный.
- Бей его, бабаня! — крикнул Робка и запустил в Федора Ивановича кулек с конфетами. Кулек угодил прямо в лоб. Федор Иванович кинулся к Робке, но тот ловко прошмыгнул у него под руками и выскочил в коридор. Жители квартиры весело засмеялись. Смеялась и мать, наклонив голову. Но плечи у нее подозрительно вздрагивали, в голосе появились плачущие нотки:
- О-ох, уморили! Как они тебя, Федор, а? О-ой, не могу!
- Только из уважения к старости и несмышленое – ти пацана не принимаю соответствующих мер, — стараясь сохранить «лицо», интеллигентно выразился Федор Иванович.
Нина Аркадьевна, видя, что дело принимает скандальный оборот, тоже ушла от греха подальше. Остался только настырный Егор Петрович. В руке у него уже появился откуда-то стакан, и он медленно подбирался к стоявшей на столе поллитровке. При этом Егор Петрович как-то неестественно хихикал, а глаза его блестели, как у охотника, выслеживающего дичь.
- Между прочим, могу уйти, — сказал Федор
Иванович. — Нынче таких невест что огурцов в бочке, только вид сделай — десяток набежит.
- А вали к едрене фене! — неожиданно весело ответила мать. — Не удалась свадьба! Вали давай, женишок! — И вдруг она упала лицом на стол и сдавленно зарыдала.
Робка выглянул из коридора и увидел, что Егор Петрович уже подобрался к поллитровке, положил на нее руку, сковыривая сургучную пробку, а Федор Иванович несмело подошел к плачущей матери, осторожно погладил по плечу, и выражение лица у него стало на удивление добрым, по-настоящему добрым и печальным. Он окинул взглядом кухню с закопченным потолком и множеством столов — на каждую семью, пирамиды кастрюль и сковородок, обшарпанную газовую плиту, веревки, протянутые от одной стены до другой — для просушки выстиранного белья, тазы и тазики, развешанные на отсыревших стенах с облупившейся масляной краской, батареи пустых бутылок возле каждого семейного стола. Федор Иванович посмотрел на весь этот «пейзаж», воплощение послевоенного уюта, потом заглянул через грязноватое окно на улицу, глубоко вздохнул и заговорил. Искренняя задушевность прозвучала в его хрипловатом голосе, и Робке даже жалко стало его.
- Ну что ты, Люба... перестань... Разве я не понимаю? Я все понимаю, не первый год на свете живу…
И Робка твой мне очень даже понравился. (Робка при этих словах скрылся в коридоре.) И бабуся понравилась. Что ж тут поделаешь, у всех свой характер имеется. Притремся помаленьку, Люба... На то она и жизнь, чтоб терпеть друг друга... Я ведь полюбил тебя с первого взгляда…
Егор Петрович уже откупорил бутылку и тихо наливал себе в стакан. Ощутив укоризненный взгляд Федора
Ивановича, он невинно вытаращил глаза, прошептал, перекрестившись:
- Самую малость... Здоровье молодых... — и, выпив водку жадными глотками, весь содрогнулся от головы до пят, затем фыркнул.
- Полюби-и-ил... — со слезами в голосе протянула Люба. — Не про нас слова эти, Федор... Надоело по общежитиям мотаться да белье застиранное носить, а тут я подвернулась... — Люба подняла голову, высморкалась в платок, утерла заплаканные глаза. Тушь с ресниц размазалась по щекам черными полосами.
Бабка стояла в стороне, смотрела на них, и была в ее глазах скорбь и понимание — все же она прожила жизнь длиннющую, повидала немало, вот и научилась понимать.
- Ладно, слезьми тут не поможешь... — вздохнула она и вдруг приказала своим тягучим, скрипучим голосом: — Нам теперь свадьбу сыграть надо.
- Свадьбу-у! — горько воскликнула Люба. — Людям на смех!
- От бабуля молодец! — подал голос Егор Петрович. Глаза соседа блестели от выпитого, его переполняло хорошее настроение. — Ну просто не голова у бабули, а целый Моссовет!
- А как же? — рассудительно отвечала бабка. — Самую что ни на есть свадьбу. Соседей позвать... Не по-людски так-то, без свадьбы, нешто мы бусурманы какие? Да и те без свадьбы не обходятся…
- Точно, бабуля, точно! — радостно осклабился Егор Петрович и быстро налил себе в стакан еще водки и тут же выпил в два глотка. — У-ух, зараза, и зачем ее люди пьют?
- Давай, Люба, давай, подымайся... — уже деловито приказывала бабка.
И тут появились на кухне жена Егора Петровича Зинаида и соседка Полина, работавшая кассиром в продовольственном магазине на Полянке и растившая двух девочек-малолеток. Пришла и Нина Аркадьевна, из своей комнаты выбрался даже одноногий Степан Егорыч.
И сейчас засуетились, принялись сдвигать кухонные столы, несли посуду и рюмки, доставали нехитрые закуски и спиртное. Все принимали самое деятельное участие в приготовлениях, командовали, перебивая друг друга, советовали. Вновь сделалось шумно и весело. Только бабка сидела в углу кухни, угрюмая и нахохлившаяся, как птица. Вдруг, горько покачав головой, обращаясь к самой себе, она пробормотала:
- Э-эх, Люба-а... мово Семена на такую кочерыжку променяла... Да-к и что ж ей теперича делать-то? — начала оправдывать невестку бабка. — Одни кочерыжки и остались. Всех гвардейцев-красавцев война прибрала…
На свадьбе «гудели» до позднего вечера, выпили крепко, танцевали, пели песни под аккордеон, играл на нем Игорь Васильевич. Веселились от души, только старшина Егорыч сидел мрачный и опрокидывал стопку за стопкой.
- Ты закусывай, Егорыч, а то пьяный совсем будешь, — советовал Игорь Васильевич. Он всегда и всем что-нибудь советовал.
- Отвязни... — мрачно отвечал старшина и дымил папиросой.