А Костя остался на месте, растерянно глядя на друзей, на лице у него было брезгливо-растерянное выражение. Это нахальное, бессовестное, с его точки зрения, воровство вызвало у Кости приступ отвращения.
Подошли Робка и Богдан. Они уже успели попить патоки из кепок, и физиономии у них были перемазаны липкой коричневой жидкостью. Они были довольны, смеялись, Богдан говорил, что в другой раз надо бы бидон прихватить — тогда можно будет с хлебом есть хоть несколько дней и сытый будешь. Робка протянул Косте свою кепку, еще наполовину полную патокой:
- Попробуй, Костя, лафа!
- Не хочу... — нахмурился Костя и отвернулся.
- Чего это? — удивился Робка, но уже начал догадываться о причине такого ответа.
- Че ты ему даешь? — сказал Богдан. — Он дома такую вкуснятину жрет, что ему плевать на какую-то патоку!
- Пусть попробует пролетарской патоки! — и Робка уже настойчиво поднес к лицу Кости кепку. — Пей, не брезгуй! Кепка чистая.
- Не буду, — резко ответил Костя.
- Почему?
- Потому что ворованное.
Наступила долгая пауза. Робка смотрел в глаза Косте, и бешенство медленной волной поднималось в нем, желваки напряглись под скулами. Он держал кепку за козырек, под тяжестью она накренилась, и патока тонкой струйкой лилась на землю. Вдруг Робка с силой хлестнул Костю по лицу. Патока залила Косте глаза, он отшатнулся, пытаясь руками стереть липкую жидкость с глаз, со щек, но Робка хлестнул его еще раз, еще, заорал в бешенстве:
- Чистоплюй, тварь, сука! Ты ворованное не жрешь! Тебе мамочка на тарелочке с голубой каемочкой подает!
- Кончай, Роба, кончай... — Богдан обхватил
Робку, оттащил в сторону.
- И не ходи тогда с нами, понял?! Мы тебе не пара! Морда буржуйская! — снова закричал Робка.
Костя молча достал носовой платок и стал медленно очищать патоку с лица. Богдану показалось, что он плачет.
- Пошли, Роба, ну его к богу в рай! Он еще папашке своему нажалуется — схлопочем на свою шею... — Богдан потащил Робку прочь.
Они уже шли к своему дому, не говоря ни слова, пока Богдан не спросил:
- А кто отец у Кота?
- А хрен его знает... — Робка сплюнул. — Конструктор какой-то. Важная шишка, в «ЗИМе» с охранником ездит…
- Н-да-а, повезло ему... — вздохнул Богдан. — Не то что у меня... Как запьет, так хоть из дому беги... Мать плачет всю дорогу…
- Да я слышал... — отозвался Робка. — У тебя хоть когда не пьет, так мужик веселый, душевный, а мой... — Робка опять презрительно сплюнул. — Посмотришь на него, и с души воротит... И как мать за него вышла, до сих пор не пойму... Слушай, Богдан, а тебе кто-нибудь из девок во дворе нравится?
- Не-а…
- Ну а вообще... в переулке?
- Не-а... — беззаботно отвечал Богдан.
- Так-таки и никто? — не верил Робка.
- Не-а... А тебе?
- Тоже никто... — Робка сокрушенно вздохнул, и вдруг дружки разом расхохотались, толкая друг друга плечами.
Степан Егорович, боевой старшина, кавалер двух орденов Славы, работал кладовщиком на базе стройматериалов, жил бобылем и время от времени запивал горькую. В таких случаях он пил один и никого в свою комнату не пускал. Когда он допивался до состояния умственного и душевного столбняка, то сбрасывал со стола пустые бутылки, расстилал карту Европы и европейской части Советского Союза. Такие карты продавались в магазине «Воениздат» на Кузнецком Мосту.
Красными стрелами, большими и маленькими, на них было отмечено победоносное движение Советской армии от Москвы до Берлина.
Степан Егорович хватал карандаш и надолго задумывался, стоя над картой.
- Не-ет, братцы вы мои, не туда надо было наступать... левее надо было брать, в обход Познани! — и Степан Егорович решительно зачеркивал одну из красных стрел и чертил свою. Руки у него при этом подрагивали от волнения, и он командовал с металлом в голосе, невольно подражая голосу Левитана, зачитывающего сводки Совинформбюро: — Шестнадцатый танковый корпус атакует группировку противника с правого фланга, вклинивается в оборону противника…
Все новые и новые самодельные стрелы возникали на карте, сыпались приказы. Наконец Степан Егорович уставал, плюхался на стул, подбирал с пола пустой стакан, брал с подоконника бутылку, наливал и, выдохнув шумно, выпивал. Закусывал мятной конфеткой, долго хрустел, разжевывая и глядя на исчерченную карту, затем вдруг запевал:
- «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч...»
Однажды именно в такой момент в дверь постучали, и в приоткрытую щель просунулась кудлатая голова Робки:
- Здрасьте, Степан Егорович.
- A-а, Робка! Заходи, малец!
- А Богдану можно?
- А почему ж нельзя? — с улыбкой развел руками хозяин комнаты.
Ребята вошли, присели на две табуретки у стены, посмотрели на карту, исчерченную карандашом.
- Воевали, дядя Степа? — весело спросил Робка.
- Воевал... — шумно вздохнул Степан Егорович. — Дай бог, чтоб вам так воевать не пришлось.
Робке было непонятно, что он имел в виду, настоящую войну или свои запои?
- А ты почему не генерал, дядя Степа? — спросил Богдан.
- Почему я не генерал? — удивился бывший старшина. — А почему твой батька не генерал?
- Говорит, образования не хватило, — усмехнулся Богдан.
- Н-да-а... — задумчиво протянул Степан Егорович. — Образования не хватило... вот и мне тоже... А вообще я вам так скажу, пацанва: не всем же генералами быть. Надо кому-то и солдатами. Верно?
- Не-е... — заулыбался Богдан. — Генералом лучше…
- И это верно! — хмыкнул Степан Егорович и взялся за бутылку. — Города сдают солдаты, а генералы их берут! Выпить не желаете?
- Не пьем, и не тянет, — ответил Робка.
- Молодцы! От водки держитесь подальше.
Сколько светлых голов сгубила... — и он выпил, крякнул-фыркнул, выпучив глаза, снова закусил карамелькой, покачал головой. — Эх, пацаны-пацаны, война мне всю душу выжгла. У меня, например, к математике особенная склонность была, все учителя в школе отмечали, а оно вишь как повернулось... Сколько мужиков положили, сколько мужиков... — Степан Егорович зажмурился, все качая головой, потом наклонился к Робке и Богдану, проговорил с пьяной проникновенностью: — Вам, ребятки, обязательно надо в люди выйти! За отцов своих... за меня, к примеру... — он сделал рукой округлый жест. — За всех мужиков, которые полегли…
Обязательно — в люди!
Степан Егорович откинулся на скрипучую спинку венского рассохшегося стула и хрипло запел:
- «Бьется в тесной печурке огонь... На поленьях смола, как слеза...». — Так же внезапно он перестал петь, спросил: — Мать дома, Робка?
- Она во вторую смену... Только к ночи будет…
- Хорошая у тебя мать, Робка... — раздумчиво произнес Степан Егорович. — Царь-баба!
- Насильно мил не будешь, — рассудительно ответил Робка и помрачнел при этом. Он знал, что Степан Егорович давно и прочно влюблен в его мать, и не мог понять, почему мать предпочла прохиндея Федора Иваныча настоящему мужику дяде Степану, у которого на выцветшей от частых стирок гимнастерке серебристо отсвечивали два ордена Славы. Из путаных рассказов Степана Егоровича Робка и Богдан знали также, что потерял он на фронте закадычного друга, а во время бомбежки Смоленска погибла вся его семья — жена и две маленькие дочки. Жизнь обошлась со Степаном Егоровичем жестоко, но он не выглядел раздавленным или потерянным. Как-то на стадионе «Динамо» Степан Егорович так врезал разбушевавшемуся пьяному парню, что тот кувыркался вниз ступенек десять. Робка тогда пришел в восхищение — вот это мужик, даром что одноногий!
- Пьянь паскудная... — презрительно сказал тогда Степан Егорович.
- Да вы же сами пьете, дядя Степан! — удивился Робка.
- Я — совсем другое дело, Роба, — серьезно отвечал Степан Егорыч. — Война искалечила…
- А Володькин отец?
- Ну, он вообще больной... У него, знаешь, какая контузия была? От таких контузий люди сразу в ящик играли, а он — живой. Уже за то молодец…