— Вы что, не знаете, что сейчас уже первый час ночи? — спросил офицер.
— Вы что, не знаете, что у нас есть государство? — закричали из толпы.
Группа юношей установила громкоговоритель в кузове движущегося грузовика и призывала иерусалимцев выходить на улицы. Их тоже остановила британская патрульная машина, но потом она сама пристроилась за грузовиком и стала помогать ему собственным громкоговорителем.
Реувен Тамир вместе с группой своих друзей взломал киоск, в котором днем продавались кондитерские изделия и прохладительные напитки. Когда они начали раздавать пирожные, появился разъяренный владелец киоска. Но поняв, что в такую ночь не приходится думать о деньгах, он начал помогать раздавать свои запасы. В этот момент мимо пронеслась толпа людей, неся на плечах еврея — офицера полиции и громко крича:
— Он будет нашим первым министром полиции!
Тамир улыбнулся: этот полицейский был его отцом.
Открылись рестораны и бары — владельцы веселились не меньше посетителей. Директор винного магазина "Кармиэль Мизрахи" выкатил на улицу Бен-Иехуда бочку красного вина и стал угощать всех подряд. На улицах Меа-Шеарим — квартала религиозных ортодоксов — юноши из ешиботов и бородатые раввины стояли с бутылками коньяка в руках, чокались и кричали "Лехаим!". Водители кинулись к своим автобусам и стали возить людей с окраин в центр города. К двум часам ночи центр Иерусалима кишел людьми, ошалевшими от радости.
На всех углах счастливые юноши и девушки плясали хору или, взявшись за руки, ходили по улицам и пели "Хатикву". Звучали старые сионистские песни на иврите, русском, чешском, польском, немецком, венгерском и других языках. Незнакомцы обнимались друг с другом. Ури Коэн, студент-биолог Еврейского университета, целовал каждого встречного на пути от своего дома до центра города.
Ко всеобщему веселью присоединились даже англичане. На улице Короля Георга V Яаков Соломон со страхом увидел, что навстречу ему движется британский броневик. Яаков похолодел.
Он был солдатом Хаганы и находился на дежурстве; на бедре у него висела сумка, в которой лежали пистолет и ручная граната; если бы его сейчас поймали, он вполне мог заработать пожизненное заключение в британской тюрьме. Пока он лихорадочно размышлял, что ему делать, группа каких-то юношей кинулась к броневику и стала обнимать британских полицейских. Ошеломленные англичане смущенно улыбались и отвечали на объятия. "Впервые, — подумал Яаков, — евреи сходят с ума от радости, а англичане спокойно к этому относятся".
Радость евреев была столь заразительна, что некоторые англичане выворачивали карманы и бросали пригоршни шиллингов в ящики для пожертвований Еврейского национального фонда, а потом радостно прикалывали к лацканам мундиров бело-голубые сионистские значки. Рабби Эзра Шпицгендер предложил какому-то англичанину глоток коньяку.
— Да здравствуют евреи! — завопил англичанин и залпом проглотил добрую треть бутылки.
Однако в этом веселом хороводе раздавались и мрачные голоса.
Собравшись в своей темной синагоге, лидеры фанатичной ортодоксальной секты Натурей-Карта стонали и плакали — все происходящее казалось им кощунством. Ведь создать в Эрец-Исраэль еврейское государство может только Мессия.
А молодой офицер Хаганы Нетаниэль Лорх был мрачен по совсем иной причине. Он не питал никаких иллюзий относительно того, как отнесутся к решению ООН арабы. Наблюдая, как его собратья-евреи с криками радости пляшут хору, Лорх думал:
"Они танцуют! О, святая простота!".
По всей Палестине евреи разделяли радость иерусалимцев.
Тель-Авив напоминал какую-нибудь латиноамериканскую столицу в ночь карнавала. Танцевали и молились в киббуцах. В поселениях Негева и на границе с Сирией одинокие дозорные на своих постах благословляли осеняющую их ночь. В Иерусалиме ликование достигло своей высшей точки перед похожим на крепость зданием, которое в течение многих лет олицетворяло надежду евреев на независимое государство. Освещенный огнем прожекторов, двор Еврейского агентства стал местом волнующей сцены. Когда на флагштоке гордо взвился белый флаг с голубой звездой Давида, толпу потряс взрыв радостных криков.
Но подобно буруну, разбившемуся о волнорез, шум внезапно стих, и необычная тишина повисла над морем человеческих голов — на балконе здания Агентства появилась женщина. — Две тысячи лет, — сказала Голда Меир, — ждали мы освобождения.
Теперь, когда оно пришло, никаких человеческих слов не хватит, чтобы выразить величие и необычность этого момента...
Ее голос дрожал от волнения, ее сердце было переполнено восторгом, и дочь киевского плотника произнесла два слова, которые евреи многих поколений произносили в самые радостные и торжественные минуты своей жизни.
— Евреи! — воскликнула она. — Мазал тов! Поздравляю!
На пустынных улицах арабских кварталов Иерусалима эхо еврейского ликования отдавалось нестерпимой болью.
Вглядываясь в ночь и прислушиваясь к восторженным крикам, несшимся из еврейских кварталов, арабы с тяжелым сердцем размышляли о том, что эти крики предвещают полное изменение их собственной жизни.
Джибраил Катуль, служащий Департамента просвещения мандатной администрации, с горечью и печалью сказал своей жене:
— Все кончено. Теперь по улицам Иерусалима потечет кровь.
И, помолчав, он добавил с извечным арабским фатализмом:
— Это вина англичан. Они нас предали. Весь мир в заговоре против нас.
Сами Хадави, еще один гражданский служащий мандатной администрации Палестины, воспринял известие о создании еврейского государства так же, как и многие другие арабы.
Плотно закрыв ставни своего нового дома в Катамоне, Хадави пытался преодолеть отчаянье. И тут где-то в глубинах его подсознания зазвучал успокаивающий голос: "Все это — ложь. Никогда этого не будет. Англичане никогда не уйдут из Палестины".
Хазем Нуссейби — работник радиостанции, который перевел сообщение ООН на арабский язык, — отправился домой. Шагая по улице, он вдруг услышал подле себя голос, прошептавший в темноте:
— Придет день, и найдутся арабы, готовые исполнить свой долг.
Нуссейби повернул голову и посмотрел на человека, произнесшего эти слова. Он увидел бедуинского офицера из подразделения, несшего охрану Палестинской студии радиовещания. Офицер этот служил в отборных частях в Арабском Легионе.
Из всех арабов, оказавшихся в эту ночь свидетелями еврейского торжества, никто не наблюдал его в таких необычных обстоятельствах, как молодой капитан сирийской армии, пробиравшийся в гражданском костюме сквозь толпы ликующего народа на улицах Тель-Авива. Когда город озарился первыми лучами солнца, капитан Абдул Азиз Керин стоял у окна своего номера в маленькой гостинице и с волнением смотрел вниз, на улицу, где счастливые юноши и девушки плясали хору.
Капитану Корину было отчего волноваться, — через несколько часов ему предстояло вылететь из аэропорта Лод в Прагу. Там он собирался закупить десять тысяч винтовок и тысячу пулеметов — первую партию оружия, с помощью которого арабы надеялись развеять мечты этих танцоров, веселившихся под окнами отеля, где остановился молодой капитан.
— Ну и что, что мы победили? — шепотом сказала средних лет женщина в купальном халате. — Пускай старик поспит.
Однако именно для того, чтобы разбудить "старика", Гершон Авнер, молодой служащий Еврейского агентства, проехал ночью на своей машине сорок километров от Иерусалима до еврейского завода по производству поташа на берегу Мертвого моря. В портфеле у Гершона лежал проект официальной декларации Еврейского агентства; в этой декларации ишув приветствовал историческое решение ООН. Для этой победы человек, которого Авнер хотел сейчас разбудить, сделал больше, чем кто-либо другой. Авнер осторожно коснулся плеча спящего.
— Мазал тов! — прошептал он, наклоняясь к уху Давида Бен-Гуриона, — Мы победили.
Бен-Гурион проснулся, накинул халат, тяжело придвинулся к небольшому письменному столу, надел очки и стал изучать английский текст декларации, которую положил перед ним Авнер. Затем Бен-Гурион взял ручку и начал править текст; вскоре бумага покрылась пометками, которые, как заметил Авнер, придали тексту более строгий и деловой тон.
— Еще бумаги! — сказал Бен-Гурион; это были первые слова, которые он произнес с тех пор, как проснулся.
Поля, жена Бен-Гуриона, и Авнер судорожно кинулись искать бумагу, а старик ждал со все возрастающим нетерпением.
Наконец, в отчаянии Авнер схватил единственное, что ему удалось найти, — рулон коричневой туалетной бумаги, висевшей в ванной комнате. И на ней-то Бен-Гурион начал писать текст исторической декларации. Когда он кончил, в комнату ворвалась группа счастливой молодежи — рабочих поташного завода. Окружив приземистого, крепко сложенного лидера евреев, они стали отплясывать хору. Бен-Гурион засунул руки в карманы халата и молча, с тяжелым сердцем смотрел на них.