Читать интересную книгу Листопад - Александр Никонов

Где-то на третьем шаге грохнул первый выстрел. Штабс-капитан стрелял с обеих рук.

...Правый первый, второй...

...Левый первый, левый второй...

Хлопали выстрелы, вздрагивали листки бумаги. Пули откалывали кирпичную крошку.

...Правый четвертый... левый пятый... левый шестой... правый пятый...шестой, седьмой... левый седьмой...

Последний выстрел прозвучал, когда Ковалев уже почти добежал до стены здания.

- О-ля-ля! Браво! - Козлов подбежал к стене и собрал листки, пересчитал. - Как всегда великолепно, Николай Палыч. Экий вы право, молодец. Одиннадцать из четырнадцати!

- Неплохо для учителя словесности, - похвалил себя штабс-капитан не скрывая удовольствия, бросил левый наган Козлову.

Поручик поймал наган.

- Пойдемте стволы чистить, Николай Палыч.

- Где же вы так обучились? - с нескрываемым уважением спросил Резуха.

- Если уж делаешь какое-то дело, так лучше делать его хорошо. После первого ранения в ногу, в госпитале кто-то притащил два ящика нагановских патронов, и мы от нечего делать целыми днями скандалили. С правой, с левой, с обеих. Когда смог ходить и бегать - на ходу, на бегу. В отпуске потом много стрелял. Правда, в тылу с патронами было сложнее... Ну и на фронте, разумеется, тренировался. На фортепиано играть разучился, на пистолетах научился. Собственно, наука нехитрая. Сплошная практика, стрелять надо больше. Чувствовать оружие, что опять-таки дается практикой.

Когда они с Козловым остались одни, Ковалев сказал:

- Кстати, Олег, с тебя полбутылки.

- Полбутылки чего?

- А того, что тебе Резуха проспорил.

Козлов засмеялся:

- Хитер ты, Николай Палыч. Но с этого жмота малоросского еще получить надо.

- Получишь, - сказал Ковалев по одному отправляя в барабан патроны взамен расстрелянных, - ты парень настырный.

= x x x

Крестовская.

Вчера я напилась и блевала.

Мы нажрались с Сидоровым и этим матросом (не помню как его имя) какой-то бурды, сивухи. Сволочь Сидоров принес. Где берет?

Я вчера подкалывала его:

- Если будешь приносить еще такую дрянь, напишу на тебя товарищу Ленину. Он, говорят, строг к алкоголикам. Пропьете революцию. Посадит он тебя на кол, Сидор ты вонючий.

Но лучше такая сивуха, чем просто брага без перегонки.

Вчера этот слизняк ничего не смог сделать. Хорошо хоть матрос оказался стоящим. Залудил мне до самых печенок. Но я была пьяна. Никакого удовольствия. Он называл меня ведьмой. Все называют меня ведьмой. Предрассудки.

Хотя, по честному, у меня бабка по матери, говорят, была колдуньей. Я в нее. Кровь она заговаривала. Могла порчу навести, сглаз сделать. Травами односельчан лечила. Могла глазами своими черными упереться и усыпить теленка или даже человека. Я читала, это называется гипноз.

Я замечала за собой, что тоже могу влиять на людей, подавлять их волю. И мне это нравится. Ну а остальное бабкино - заговоры, порча и так далее чепуха, ясное дело. Опиум для народа, как говорит Ленин. Мы бы сейчас моей милой бабке быстренько в ЧК мозги прочистили, чтоб не разводила религию и поповщину...

Сегодня, проспавшись, умылась и пошла к себе. По дороге вспомнила о радости. Позавчера Сидоров взял на белогвардейской явке одного офицерика. Я на него сразу глаз положила. Огромного роста, блондин, а усы черные, ручищи здоровенные. Уговорила Сидорова отдать его мне "для психической обработки".

- Ну и лярва ты, - сказал Сидор, но офицера на первый допрос отдал. Сказал только, чтоб не портила его. Делом, по которому он взят, заинтересовался сам Дзержинский. Там какая-то обширная монархическая организация... Но меня это не касается. Я теперь занимаюсь другими делами. И офицерика мне портить не резон. Такие экземпляры редки.

Я прошла к себе в кабинет, походила ожидая, когда приведут офицера. В предвкушении допроса я чувствовала нарастающее возбуждение, когда тело стенает в неукротимом желании. Я готова растерзать любого, чтобы насытить себя.

Красноармеец втолкнул ко мне офицера. Я вдруг осознала, что даже не знаю сути его дела. Подлец Сидоров не удосужился хоть для проформы просветить меня на этот счет.

- Садись! - я ткнула пальцем в направлении прибитого табурета ч

Ах, какой самец! Я представила себе, как он грубо берет меня и у меня непроизвольно сжались бедра. Это бывает заметно со стороны, я никак не могу избавиться от этого спазматического движения.

Сейчас, когда офицер сел на табурет, я спросила его имя, написала шапку протокола. И начала...

Я завожу себя не сразу. Потом расхожусь, возбуждаясь все больше и больше.

Я ругалась как извозчик, кричала на него. Он не ожидал такой от меня агрессии, опешил. Я чувствовала нарастающее возбуждение и приближение окончательной разрядки. Когда-то на сходках я настолько возбуждалась от агрессии своего голоса, что от малейшего движения или вдоха я разряжалась в экстазе, непроизвольно сводя ноги.

Теперь я хотела властвовать над самцом. Получить удовлетворение унизив и растоптав его личность. Я подошла к нему и с удовольствием отвесила звонкую пощечину. Я, слабая женщина вознесенная к власти, распоряжалась этим породистым, сильным самцом.

И тут случилось непредвиденное, то, чего я никак не ожидала. Он вдруг вскочил, возвысившись надо мной во весь свой рост, схватил меня за горло, встряхнул, придавил и отбросил в угол кабинета. Я испугалась, упала и ощутила сильнейший половой экстаз. Я испугалась, упала и ощутила сильнейший половой экстаз. Меня буквально скрутила. Такое со мной случалось несколько раз в жизни. Это был длинный, потрясший меня до потрохов оргазм.

Я получила возможность что-либо соображать лишь через несколько секунд, увидела удивленные глаза арестованного. Я лежала, точнее сидела в углу, опершись спиной о стену.

Затем я встала, подошла к столу, достала из ящика наган.

- За нападение на чекиста я тебя сейчас буду медленно убивать, контра, - я взвела курок.

На его лице отобразилась тревога. Мне нужно было пару-тройку минут, чтобы прийти в себя после экстатической реакции и снова хотеть плотских утех. Я опасалась только пустить его в расход за эти две-три минуты апатии.

- Открой рот... Ну!!!

Он стиснул зубы, сжал губы.

Я сдержалась, хотя обычно рука моя не дрожит в таких случаях. В Харькове покуролесила изрядно...

Член у этого великана оказался таким, каким я хотела его видеть. Настоящий жеребец. Когда он засаживал мне, задрав юбку, протыкая как копьем, пытал меня, мне хотелось выть от животной радости. Я лежала на столе и меня дергало от каждого тычка. Он буквально мочалил меня, чертов жеребец. Я расстегнула гимнастерку и терла, царапала соски, забросив ноги в сапогах ему на плечи. Хлюпающие звуки только распаляли меня, и я тонка скулила.

Потом, разрядившись от плотского желания, я привела себя в порядок, вызвала конвой и заставила связать арестанта. Они выполнили приказ, скрутили его, связали руки и бросили на пол. Когда красноармейцы вышли, я встала над его лицом, расставила ноги, присела и, задрав юбку, нассала ему на лицо.

И только тут успокоилась.

После Харькова меня окончательно переключили на связь с агентами за линией фронта.

Но иногда, вот как сегодня, приходится ездить по обыскам, помогать нашим, если проводится серия облав по мешочникам-спекулянтам или отпетой контре, или просто брать заложников.

Сегодня я с нашим Капелюхиным Ванькой и матросами поехала брать контру - какого-то профессора буржуазного права.

Я вообще люблю брать попов, тыкать в их толстые рожи стволом нагана за их сладкие религиозные сказки. Я тебе тыкаю, а ты мне вторую щеку подставляй.

Но профессор - тоже очень хорошо. Он тоже благородным рылом водит, от народа кары не ждет и не считает себя ни в чем виноватым. А за то, что всю жизнь сладко спал, сытно жрал, не желаешь отвечать, сволочь?!

Капелюхин сам выбил дверь. А трусоват вообще-то Капелюха. Знал бы, что там офицерики засели с наганами, заставил бы матросов дверь высаживать и первыми заскакивать. Сколько раз видела - любит жизнь Капелюха. И над арестованными покуражится любит.

...Дал ногой, вышиб профессорскую дверь. Что ж ты, профессор, замки-то не укрепил? Не ожидая, что народная власть к тебе придет, не думал ответ держать перед народом? Сейчас увидишь, где правда. Хватит, попил нашей кровушки. Теперь мы твою попьем.

Рассыпались матросики по квартире, начали шуровать. А Капелюхин сразу к профессору. Да без разговоров его за седую бороду хвать! Разговоры в ЧК будут. Я уже тоже настроилась профессора за волосы ухватить и тащить с Капелюхой в разные стороны, как вдруг:

- Папа!

Я обернулся. Дочка профессорская. Молоденькая симпапуля. Целка.

Я бросила профессора - и к ней. Завела в дальнюю комнату.

- Сидеть здесь, сучонка ненадеванная! До конца обыска.

В нетерпении я была. Велела матросам пальцами своими под хрен заточенными девку не трогать. А сама еле дождалась конца обыска. Даже не особо обращала, как там Капелюхин-герой профессора мордой его крысиной об стол возит, на зеленом сукне красные следы оставляет. Спрашивает его о золоте, валюте. Зря спрашивает, профессор все равно ничего ответить не может. И никто бы не ответил, когда его мордой об стол. В этом и есть высшая справедливость. Ты ему вопросик, а у него рот зубами занят, не отплевался еще. И не нужны нам твои ответы. Мы и так видим, что ты контра.