видимо, таким образом спасся, а судно после этого осталось без людей. По крайней мере, так думали.
Плавучий исполин был так великолепен, что окрестный народ дивился и с трудом верил рассказам тех, кому довелось увидеть все своими глазами. Кают-компания на верхней палубе была настолько огромной, что в ней могли разместиться жители целой деревни. Когда-то помещение было шикарно отделано, но теперь краска на стенах облупилась, позолота с резных украшений слезла и вся мебель была ужасно замызгана. Изначально все пространство каюты было разделено на отсеки, но теперь перегородки исчезли и повсюду в беспорядке валялись отвратительного вида грязнющие матрасы. Это было бы похоже на постой привидений, если б не сильнейший запах мочи. Парусов на судне не было, а те обрывки, что были найдены, равно как и канаты – все было истлевшее. Бушприт был отломан, а носовая фигура изуродована: она изображала королеву, но теперь ее лицо и грудь были искромсаны ножом. Видимо, в былые времена корабль был гордостью своего капитана, но потом попал в руки бесчестных морских разбойников.
Невозможно было определить, когда с судном приключилось несчастье и как долго оно проболталось в море. Там не нашлось никаких вахтенных журналов, а название почти совсем стерлось – как в носовой части, так и на корме. Однако в одном месте вроде бы виднелось: «…Der Deck..», а в другом: «V…r.ec…», и потому решили, что судно было голландское.
Когда эту громадину притащило к берегу, бушевал сильнейший шторм и о спасении возможного экипажа или груза не могло быть и речи. Когда же наконец погода улеглась, то на место крушения со всего южного региона стекся народ и с воодушевлением взялся за работу. Люди вскрыли первый трюм и под всеобщее ликование обнаружили, что судно было загружено исключительно жидким жиром, разлитым по одинаковым по размеру бочкам. Бочки были составлены плотными рядами и так хорошо закреплены, что пришлось по семи приходам собирать гвоздодеры, чтобы те бочки отодрать. Это удалось на славу.
После трехнедельной работы весь груз из верхнего трюма был переправлен на берег: девятьсот бочек жира! На поверку он оказался превосходнейшим топливом для ламп, хотя и не был похож ни на что дотоле народу известное – ни по запаху, ни по вкусу. Разве что сопутствовал его горению легкий душок паленого человеческого волоса. Злые языки из других мест болтали, что жир был явно «человеческой природы», но лучше бы им этот поклеп возводить на самих себя и на свою собственную зависть! Ничто не могло омрачить радости южан от того дара, что Всемогущий Боже так любезно доставил к их берегу – без особых хлопот, человеческих жертв и совершенно задаром.
Когда народ взломал средний трюм, там оказалось бочек не меньше, чем в верхнем. Их число будто и не уменьшалось, хотя разгрузка шла с мужественным рвением. Как вдруг, в один прекрасный день, на судне обнаружилась какая-то жизнь – что-то шевелилось в темном закутке у кормы, куда можно было попасть только по узкому проходу между левым бортом и тройным штабелем бочек. Оттуда доносились вздохи, стоны и металлическое позвякивание.
Эти странные звуки наводили на людей ужас. Трое смельчаков вызвались нырнуть в потемки и разведать, что бы это могло быть. Но только они приготовились ринуться навстречу нежданной угрозе, как из-за бочек, спотыкаясь, выковыляло такое жалкое существо, что народ чуть было не забил его до смерти ломами и гвоздодерами – так напугало их это зрелище.
Это была девчонка-подросток. Ее темные волосы дикой порослью спадали на плечи, а кожа от грязи отекла и воспалилась. На девчонке не было ничего, кроме вонючего рваного мешка. На ее левой лодыжке сидело железное кольцо – таким образом она была прикована цепью к опорной балке гигантского судна, а по ее ужасному ложу можно было догадаться, какую пользу имел с нее экипаж. В руках она держала сверток, вцепившись в него мертвой хваткой, и не было никакой возможности его у нее отобрать.
– Абба … – выдохнула она так опустошенно, что народ содрогнулся.
И лучше объясниться она не могла, хоть и подступали к ней с расспросами. Спасателям сразу стало ясно, что она дурочка, а некоторым показалось, что была она еще и брюхатая. Девчонку вместе со свертком переправили на берег, в руки префектовой супруги. Там бедолагу накормили и дали два дня поспать в постели, а потом переодели и отправили в Рейкьявик.
В третье воскресенье июня, когда команда южан все еще трудилась на выгрузке бочек, мимо Рейкьянеса проследовало почтовое судно «Arktúrúx». Когда оно проплывало мимо останков «жировой» посудины, у поручней, дабы полюбоваться на лежащее на мели чудовище, столпились пассажиры. Жироразгрузчики, отвлекшись от своей работы, приветственно замахали им. Те, чудом спасшиеся из мерзкой трехдневной штормяги на севере от Фарерских островов, вяло помахивали в ответ.
В толпе пассажиров находился высокий молодой человек. Его плечи укрывал шерстяной, в коричневую клетку, плед, на голове красовался темно-серый котелок, а в углу рта торчала длинная курительная трубка.
Это был Фридрик Б. Фридйоунссон.
Фридрик-травник набивает трубку и поглядывает на сверток. Тот лежит на комнатном столе – там, где только что стоял гроб. Что-то плотно замотано в черную парусину и крест-накрест перевязано тройным шпагатом. Упаковка не растрепалась, хотя ей уже более семнадцати лет, по размерам – сантиметров сорок в высоту, тридцать в длину и двадцать пять в ширину. Фридрик берет сверток в руки, подносит к уху и трясет: на вес фунтов десять, внутри ничего не перекатывается, ничего не бренчит – впрочем, как и раньше…
Фридрик опускает сверток на стол и идет на кухню. Сунув в печь спичку, подносит огонек к трубке и медленными уверенными потяжками раскуривает ее. Табак потрескивает, Фридрик глубоко затягивается первым дымком дня и, выдыхая его, произносит:
– Умпх Аббы…
«Умпх» на языке Аббы могло означать так много: коробка, сундук, гроб, ящик или, например, шкатулка. Фридрик уже давненько догадывался о том, что хранил этот сверток, и частенько ощупывал его, но только сегодня он впервые сможет по-настоящему удовлетворить свое любопытство.
* * *
Дорожки Фридрика и Хавдис сошлись на третий день после его прибытия в Исландию. Прогуливаясь после обильного ужина, кофепития под стать Гаргантюа, а также долгих застольных песнопений у своего бывшего учителя, господина Г., Фридрик решил дать волю ногам, и те очень скоро вывели его из Квосина[4] за город, к югу от щебневой пустоши, к морю, где он бросился бежать по берегу, крича в светлую вечность: «Поклоняюсь тебе, океан – отраженье