ними союз родственный? Выдаст дочку за тебя, разгильдяя, потом пристроит сына в руки леди Брузы, земли которой так же огромны, как наша вторая Луна, и все.
— У вас две Луны?
— У нас две Луны. Луна М и Луна Зет, это слезы Нанайи. Когда они приближаются, приливы беспокоят рыбацкие селения… Вы должны жениться, увы.
Лойд встал, прошёлся до окна и остановился, стоя спиной к шуту:
— Если я женюсь, то стану вроде как… пешкой? Король часто что-то требует от своих подданных?
— В редких случаях.
— Значит, я женюсь. Потеря памяти не помеха, раз уже все было заранее решено, — Лойд повернулся и улыбнулся незнакомо, с несвойственной ему мягкостью. — А ты мне поможешь её вернуть и сохранить независимость имения. Ты, вроде, сообразительный.
— Предлагаете надуть Его Величество? — отозвался Мурена. — И дочку его прибрать к рукам, и свои земли сохранить?
— У кого ещё мне просить помощи, как ни у шута Его Величества? У тебя же есть свои соображения по этому поводу, и наверняка нет желания всю жизнь ползать у его ног и смешить гостей кривляньем.
Лойд присел на край столика и замер. Наверное, разглядывал в открытое окно вторую Луну, выплывшую из-за макушек деревьев. Конечно, у шута были свои планы на дальнейшую жизнь, но отчего-то он о них сейчас не думал. Думалось исключительно о том, как жесткому лицу герцога идёт эта взявшаяся из ниоткуда мягкость.
Перед сном в комнату постучалась Веста:
— С тобой точно все в порядке?
К такому вниманию Леон не привык: друзей у него не имелось, с соседями он не общался, родители жили далеко. И выяснилось, что «С тобой все в порядке?», произнесенное раз в час, раздражало не меньше, чем вообще отсутствие собеседников.
— Все отлично! — откликнулся он, укладываясь в постель.
Веста, пожелав спокойной ночи, ушла, а Леон, отбросив в сторону принесенную служанкой свежевыглаженную, совершенно бабскую ночную сорочку с тесемочками на рукавах, улегся под одеяло голым. Ощущение присутствия под кроватью расписного горшка уснуть не давало. Бесило. Бесил даже не сам горшок, а то, что Леон не смог в него помочиться, пришлось спускаться вниз и прокрадываться в сад, чтобы осквернить дерево. С этим определенно нужно было разобраться, планов у него, к слову, на весь завтрашний день набралось столько, сколько не скопилось за полжизни, но это все завтра. А сейчас…
Дверь тихонько скрипнула — он ее снова забыл запереть, когда шут уходил. Лежащий к ней спиной Леон весь вытянулся в струну.
— Заждался меня? — прошептали на ухо соблазнительно и по бедру скользнули пальцы.
Руки были женские.
3
У Мурены имелась своя комната в башне особняка — по прихоти архитектора их было четыре, по одной на каждую сторону света, и обычно все держали закрытыми. Тут было холоднее, чем во всем доме, даже летом, ветер уносил в бойницы ощущение уюта, а на винтовой лестнице, ведущей в одно большое, оборудованное под жилую комнату помещение можно было в темноте сломать ноги. Но Мурене все было нипочем: он любил прохладу и видел в темноте, хотя родился слепым. Однако для некромагов, кем был весь его род, не существовало никаких границ, природные уродства они превращали в достоинства, потому малыша сразу отнесли к жрецу. Тот, посмотрев на него, слабого и недоношенного, приказал поймать в море любую тварь и принести в жертву Чернобогам. В сети тем же вечером угодила мурена — подводный гад, пожирающий уловы рыбаков, а иногда и их самих, если везло. У мурены зубы-лезвия росли в несколько рядов, кожа источала ядовитую слизь, а ярко-бирюзовые глаза гипнотизировали любого зазевавшегося неудачника, превращая его в легкую и безвольную добычу. Эти глаза и достались шуту, вросли в его плоть вместе с заклинанием, наделяя не только преимуществами перед людьми обычными, но и делая уязвимым в редких вспышках агрессии. Чудовище будто не умерло, а продолжало жить в нем, иногда просясь на свободу. И Мурена готов был поклясться, что это оно тогда, сразу после его совершеннолетия, разодрало горло одному из верховных магов. Это был его первый мужчина, болезненный и постыдный опыт, не принёсший радости. Он бы пережил. А вот чудовище — нет, оно посчитало подобное отношение прямым оскорблением, точно им… воспользовались.
Мурену чудом самого не принесли в дар богам за то, что он выпустил кишки любовнику, ограничились изгнанием. Он шёл через Пески, через песчаную пустошь, ведомый привязавшимися в пути скучающими духами, пока не упал без сознания под палящим солнцем. Ещё немного, и те же самые духи, воплотившись в стервятников, содрали бы с него скальп, обклевав мясо до косточек, но мимо проходил караван, двигающийся к побережью с товаром для перекупщиков — специями, тканями, а также живым товаром, проданными в рабство девушками из земель далеких и диких. Мурену нашли, отпоили водой и взяли с собой до ближайшего порта на «Волчьей тропе», как называли путь работорговцев, пролегающий вдоль всего побережья.
— Ты собой хорош, — сказала одна из девушек, шагая рядом с ним по раскаленному песку, только имелось отличие — Мурена был все ещё свободен, а она шла в ручных кандалах. — Только тебя из этого мира никто не полюбит.
— Ой ли? — поднял бровь он. — Ты провидица или просто любишь язык почесать?
Девушка хмыкнула и отвернулась, а спустя годы Мурена понял, насколько эта ободранная дикарка была права — его никто не любил. Подобравший его на рынке, в грязи сточных канав, сам Король всегда жалел, немного побаивался его острого языка, но не любил. Придворные дамы сохли по его гибкому телу, таяли от сладких речей, но презирали, как и любого из черни. Придворные мужи считали его досадной помехой в делах государственных, ибо Его Величество всегда брал его на встречи с лицами высокопоставленными и на плановые советы, а Мурена язык за зубами никогда не держал, высказывая все, что успел заметить. То есть многое, употребляя в качестве аргумента как то, что было получено в результате наблюдений, так и то, что было добыто не совсем честным путём. Сбором сплетен, интрижками, подслушиваниями, лестью. За то его Король и брал, чтоб ему говорили правду, а врать мог любой, кто