заняли почти все свободное пространство внизу, и Веста недовольно поджала губы. Дико было смотреть вблизи на блестящие яркие пряди и пересекающий бровь и веко тонкий шрам. Ещё несколько белесых отметин тянулись по шее вниз и исчезали под воротом рубахи с нашитыми разноцветными заплатами. Леон подумал, что сделано это было специально — заношенной одежда не выглядела.
— Я вам песенку спою, мой светлый принц! Хотите? — спросил у него шут и затянул, не дожидаясь ответа:
Ах, люблю я пекаря,
Кузнеца и лекаря.
Пекаря — за булки,
Кузнеца за голос гулкий.
А у лекаря седого…
Покрупней коня гнедого.
Не могу определиться,
Хватит думой изводиться!
Приглашу на вечерок —
Будем думать вчетвером:
Но я сначала с пекарем,
Пока кузнец мой с лекарем.
Голос у него оказался на удивление музыкальный, даже приятный, но Леон его уже не слушал — экипаж въезжал в город. В голове помутилось от увиденного, он даже решил, что каким-то чудом очутился на съемках фильма про средневековье: повсюду грязь, толпы людей, наряжённых в тёмные многослойные тряпки, лошади, тут же на улице чьи-то козы, дети, гоняющие палками колесо от телеги, собаки, веревки с бельём, натянутые в узких проходах между домами… И вонь помоев. Леон как-то сразу догадался, что сотовой связи, канализации и водопровода тут не предвидится.
— Вот дерьмо! — произнёс Леон, у Весты снова вытянулось лицо, став похожим на рыбу, а шут заткнулся, чтобы выдать спустя мгновение:
— Ваше Превосходительство вспомнило наконец, что с ним стряслось? Родные канавы вдохнули в вас жизнь?
— Не совсем, но… Почти.
Когда карета миновала площадь, пересекла аллею, оставив позади кованую ограду, и остановилась на мощённом плитами пятачке перед особняком из тёмного камня, — насчитать можно было около семи этажей — Леону помогли выйти и провели в поразивший его своими размерами зал. Тут-то он наконец увидел своё отражение в ростовом зеркале, которое располагалось напротив кресла, куда его усадили. Сначала не поверил глазам — о такой внешности только мечтать и можно было. Он и мечтал. Мужественное лицо с твёрдыми линиями, прямой нос, светло-карие, тёплые глаза, густые тёмные, короткие волосы. К этому прилагались классические нюансы мужской харизмы в виде широких плеч и крепких бёдер.
— Вытяните, будьте добры, ногу, я её ощупаю, — проговорил пришедший старикан в круглых очках, и Леон послушно уложил ступню на придвинутую скамейку.
Что же случилось? Что же с ним случилось?
Старикан бубнил, намазывая ноющую лодыжку в закатанной штанине чем-то дурно пахнущим, Веста, отойдя к окну, давала указания девушке в белоснежном чепчике что-то принести, шут сидел, развалившись в кресле, и лениво покачивал зажатым между пальцами бубенцом шапки. Леон лихорадочно соображал, вспоминая все, что знал до этого.
Он помнил, что теория относительности Эйнштейна позволяет на околосветовых скоростях сжимать и растягивать время, чем в фантастике с удовольствием пользуются, описывая перемещения во времени. Помнил, что «парадокс близнецов» гласит: если долго носиться по космосу на околосветовой скорости, за год-другой таких полётов на Земле пройдёт пара веков. Что перемещения во времени теоретически возможны, если представить, что время — это прямая, и точки на ней равноудалены и находятся на одной плоскости. Даже у Марка Твена была история, где янки получил ломом по голове и оказался при дворе короля Артура. Но Артур был. А тут какая-то Нанайя, Гредагон, «Скворечники».
— Что вы помните последним? — спросил старикан, и Леон представил обледеневшую парковку, по которой он шёл к машине. Как поскользнулся и упал, и боль в затылке была резкой и оглушающей.
— Как очнулся в лесу, — ответил он, и старикан зашевелил бровями, повернувшись к Весте:
— Плохи дела. Мозгу отшибло. Нужен покой, тёплое питье и священник, пусть читает на выздоровление.
— Ужасно! — воскликнула Веста, терзая платок. — Неужели память так и не вернётся?
— На все воля божья! Могу поставить банки на спину.
— Нет, спасибо, — воскликнул Леон, стараясь избежать подобной участи. — Можно мне прилечь?
— Конечно, милый, — засуетилась Веста, подхватывая его под локоть. — Идём в твою спальню.
— Вы же помните, прекрасная леди Веста, что вам нельзя входить в покои Его Превосходительства, пока вы не вступите в законный, одобренный церковью, брак, — подал голос шут. — Позвольте мне проводить его Превосходительство. Вдруг он забыл, как пользоваться членом, и окропит своей благородной струёй не тот горшок.
— О, ты, конечно, любого научишь пользоваться им, как считаешь нужным, — проговорила Веста с явным презрением. — Шут, не выводи меня сверх меры, иначе я скажу отцу.
Мурена пружинисто поднялся, будто выскочил из коробки-сюрприза, отвесил поклон, сняв шапку и подметя хвостами пол, затем вновь напялил её, в этот раз неровно, и взмахнул рукой в сторону лестницы в противоположной части зала.
Леон, оглянувшись на Весту, двинулся в указанном направлении, разглядывая по пути гобелены и портреты благородных особ в золоченых рамах. Ступеньке на десятой скакавший впереди шут резко затормозил, и Леон врезался в него.
— Месяц ты протянешь, — сказал шут, становясь серьезнее и взрослее лет на десять — наверное, это и было его настоящее лицо, и выглядел он сейчас на все тридцать. Как и Леон. — А потом что?
— Я в самом деле ничего не помню, — ответил Леон со всей искренностью. — Ни-че-го.
— Ты, Лойд, мерзкая брехливая ублюдина. Даже если ты вдруг чудесным образом растерял мозги, то я все помню. И что со мной делал — поминутно. Поэтому при мне можешь не стараться.
Леон прошёл в спальню — вся его прежняя квартира была как эта комната, и за вход сюда можно было брать деньги, как за посещение музея. Он такого богатого убранства не видел и увидеть когда-либо не ожидал. Опустился на кровать под балдахином, осмотрелся и перевёл взгляд на замершую в проёме фигуру Мурены. Тот вновь оскалился:
— А актерские способности есть, не спорю, Ваше Превосходительство. Какое удивление на вашем светлом лике!
Леон ответил:
— Оставь меня одного, пожалуйста.
Спускаясь вниз, в трапезный зал, где слуги уже допивали свою брагу на хмельном меду, чтобы разойтись на ночлег, Мурена размышлял, сообщать о «неожиданной» потере памяти сразу