Читать интересную книгу Ведьмино отродье - Розмари Сатклиф

— Значит, я дам ему первый урок, — объявил Роэр.

И Ловел остался. Сосредоточенно и очень старательно он прислуживал Роэру за столом, проделывая удивительные и сложные фокусы с кушаньями, солонкой, чистыми льняными салфетками — в точности так, как велел королевский менестрель. Все внимание Ловел направил на то, чтобы чего-нибудь не пролить, не просыпать, но в глубине сознания задавался вопросом: Роэр назвал его «отрепышем» — почему не послышался ему при этом свист камня, кинутого в висок? Что ж, может, и не важно, как люди тебя называют, важно, какой в этом кроется смысл.

Когда с трапезой было покончено, Роэр откинулся в резном кресле, потянулся и, улыбаясь, устремил на Ловела свой почти горестный взгляд.

— Будь я в замке король, мог бы отужинать и роскошно, но не пожелал бы другого пажа, чтобы обслуживал меня за столом.

— Вот бы вы были король! — выпалил Ловел и зарделся как мак, потому что слова сами вырвались, он едва успел остановиться, чтобы не выкрикнуть: «Вот бы я был вашим пажем!»

— Это уж нет! — сказал Роэр и рассмеялся.

Весь пыл Ловела пропал, он стоял, будто свеча, погашенная щипком, и думал: «Конечно, нет, будь вы королем, вы бы не взяли себе в пажи такого, как я. Просто вы пошутили». Но на этот раз он ни словечка вслух не сказал.

Роэр же вытянул вперед свои длинные костлявые, под стать всему его телу руки и коснулся длиннющими указательными пальцами плеч Ловела — сгорбленного и прямого, на мгновение жестом их уравняв.

— Знаешь, отрепыш, я уж мчал к королю в Винчестер, несмотря на бурю, да только Байяр всегда трясет ушами, когда они мокрые — флип-флэп, флип-флэп, — меня раздражает эта его привычка. Завидев в-тумане ворота обители, я понял, что больше ни мили такого не вынесу, я завернул попросить пристанище и… увидел тебя: как ты в щелку за мной подглядывал. Отличная штука случай, мой маленький брат Ловел…Если я однажды вернусь и свистну тебе, пойдешь со мной?

Ловел пробовал заговорить, но не мог. Прежде слова рвались из него без спроса, а теперь он отчаянно хотел говорить и не мог найти слов. Он кивал, горячо кивал в надежде, что Роэр поймет его.

И вдруг высоко в неистовстующем мраке забил большой монастырский колокол, призывая к вечерне. Роэр поднялся, потянулся к своим еще не просохшим ботфортам. Осиянному часу пришел конец.

На другое утро, стоя с монастырскими слугами коленнопреклоненным в большой церкви на мессе, Ловел различал сквозь монотонный речитатив брата Барнабаса в сменившей непогоду тиши цокот лошадиных копыт под аркой ворот, потом звук отдалился и пропал.

Ловел надеялся еще разок поглядеть на Роэра, хоть издали. Но Роэр уехал, где был — теперь пусто. Ловел твердил себе, что Роэр раньше приезжал сюда, приедет опять. Но знал одно: Роэр уехал, возможно, уже забыв, сказанное накануне вечером, — что свистнет ему когда-нибудь…

Ныла щека — его ударил Жеан, научая, чтобы не заносился. Болела хромая нога — как обычно, если он стоял на коленях слишком долго. Он чуть подвинулся, пробуя облегчить давление на ногу, и меж спинами двоих впереди поймал взглядом главный алтарь, в полумраке блеснувший красками и позолотой. Он не мог видеть большую каменную плиту у основания алтаря, но всякий раз видя алтарь, он вспоминал о плите с выбитым на ней крестом и словами, которые брат Ансельм, регент, однажды ему прочел: «Аш-ейиз Кех».

Брат Годуин, старейший из монахов Новой обители, цитировавший изречения короля Альфреда любому слушателю, не разбирая, кто перед ним стоит, однажды удостоил Ловела изречением, которое он тут же забыл. Но теперь слова вспомнились.

«Если в тебе стенает печаль, доверь ее своему седлу и скачи распевая!»

Король Альфред, должно быть, узнал ледяную опустошенность души, прежде чем изречь такие слова, подумалось Ловелу. И вдруг он проникся глубокой симпатией к саксонскому королю, спавшему под своим камнем.

Ловел не имел седла и не умел петь красиво. Он лишь слизнул соленую слезу, сбежавшую по щеке, а когда месса завершилась, пошел наколоть щепок для растопки — в пекарню.

Глава 5. Храбрец

Следующим событием в жизни Ловела стало такое: он научился читать.

Брат Ансельм, регент, который отвечал за хор в церкви, а также за книги в монастырской библиотеке, однажды — в то время, когда предполагалось, что он подметает там пол — обнаружил Ловела, разглядывавшего травник, забытый раскрытым на столике в библиотеке — и спросил у мальчика, знает ли он, какая трава изображена на раскрытой странице.

— Окопник, — ответил Ловел. — Помогает затягиваться ранам, при переломе — срастаться костям.

— И кто тебе об этом сказал?

— Бабушка. Она очень хорошо понимала в лечебных травах… Вот чудеса: посмотришь на картинку и сразу признаешь окопник. А внизу буквами написано, что трава заживляет раны?

Брат Ансельм окинул Довела взглядом старых, уставших голубых глаз, которые, должно быть, были цвета вероники, прежде чем выцвели.

— Тебе бы хотелось знать, что здесь написано?

Ловел кивнул, вдруг засмущавшись, — потому что ему этого очень хотелось. И регент прочел написанное на странице, а потом перевернул несколько и показал другие рисунки, чудесно, любовно сделанные на желтоватом пергаменте рукою монаха, умершего задолго до того, как Новая обитель выбралась за стены Винчестера. Чернила рисунков уже побурели. Многие растения Ловел знал, ведь они росли на бабушкином огороде, и Ловел помогал ей за ними ухаживать, а какие-то были дикорастущие, их бабушка приносила в своей легкой корзинке из леса, с холмов Даунса. Но некоторые оказались Ловелу незнакомыми, когда же он попросил брата Ансельма прочесть, что о них сказано, старец ответил: если он хочет знать, что говорят слова, надо научиться читать. И брат Ансельм согласился учить его.

Они углубились в урок, как вдруг их потревожил брат Юстас, лекарь, вернувшийся убрать на полку книгу, которую он оставил раскрытой, заторопившись к больному монаху.

Брат Ансельм спросил:

— Как вы думаете, брат Юстас, брату Джону пригодится помощник на аптекарском огороде?

— Почему вы спрашиваете? — В голосе брата Юстаса сквозило безразличие к теме. А потом его голос зазвучал резче и суше обычного. — Не позволяйте мальчишке касаться книги! У него грязные руки.

На что брат Ансельм отозвался очень спокойно:

— Любезный брат Юстас, больные обители в вашем ведении, книги — в моем… Сколько лет ты живешь у нас, Ловел?

— Два года, отец.

— Столь долго? Два года мы были слепы, брат Юстас, не разглядели и по своему невежеству не воспользовались особыми способностями этого отрока. Мы даже не дали себе труда поинтересоваться, есть ли у него какие-нибудь…

— И что же, есть? — Брат Юстас вскинул брови.

— Ему известно о лечебных травах не меньше, чем брату Джону, известны ваше средство от колик и… — голос регента зазвучал слегка насмешливо, — … и средства, к которым, я сомневаюсь, чтоб вы прибегали.

— В это я охотно поверю. — проговорил лекарь.

Но регента никто не смог сбить с задуманного, даже брат Джон, маленький вспыльчивый человечек, который вовсе не был уверен, что ему требуется новый помощник — дергать на огороде лелеемые им травы вместо сорняков. Прошло несколько дней, и Ловел из мальчика на побегушках превратился в помощника брата Джона, ведавшего аптекарским огородом, таким образом, Ловел, наконец, занял свое особое место в жизни обители.

Восемь веков назад почти все растения считались целебными, полезными для того или иного случая, и аптекарский огород был настоящим цветником, прекрасным, конечно же, хотя цветы взращивались там не красоты ради. Высокая с крапчатым зевом наперстянка укрывалась в тени старой бузины. Барвинок и герань Роберта — для очищения ран — делили клумбу с белым снотворным маком, привезенным в Англию из дальних земель первыми крестоносцами. От головной боли имелись розмарин, скабиоза, разные сорта герани; там рос чеснок, украшенный белыми, в звездочках, соцветиями, рос чистотел — лечить глаза, — ромашка — наладить сон — и белый или лиловый окопник, помогающий срастаться костям при переломах.

Ловел с радостью трудился там — вдали от суеты, царившей на кухне и во внешнем дворе. Ловел успевал осваивать и чтение. Жизнь теперь потекла намного спокойнее, разве что огорчали редкие происшествия, как например, когда он принес и посадил тысячелистник, который, бабушка его говорила, лечил раны даже лучше бадьяна, а брат Джон объявил, что тысячелистник трава дьявольская и что ему ясно, кем была бабка Довела. Брат Джон вытащил из земли корень и швырнул, угодив мальчику в голову. В ту ночь Ловелу опять снился давно уже не мучивший его кошмар: надвигались лица, которые были одни глаза и раскрытые рты, у висков свистели камни…

Но потом они с братом Джоном поладили. И Ловел продолжал трудиться на аптекарском огороде и по громадной книге в библиотеке изучать травы, за которыми он ухаживал. Вскоре маленький пухленький брат Питер и даже сам лекарь брат Юстас уже звали его в аптекарскую — исполнять обязанности, которые, без навыка, отнимали много времени, но не могли быть доверены лицу несведующему: он измельчал корневища, толк в ступке листья и стебли, следил, когда закипят странные смеси, и в нужный момент снимал их с огня. Такой работы всегда хватало, ведь брат Юстас лечил не только монахов и слуг обители, но всю округу.