Читать интересную книгу Живые и взрослые. По ту сторону - Сергей Кузнецов

– А откуда у твоего брата мертвые колготки?

– Откуда-откуда, – хмыкает Вадик. – Вот, скажем, какой-нибудь мертвый приезжает и привозит с собой всякое на продажу – шмотье, жвачку, мафоны, джинсы, кто чё. К нему в гостинице подходит, например, официант или горничная, спрашивают на егонном мертвом языке: «Есть чё?» – ну, он им и продает.

– А они уже – твоему брату?

– Хе! Если бы! У них есть, кому продавать. Димка мелочевку всякую пасет. Ну, скажем, тот же иностранец не сторговался с официантом и ушел недовольный. А на улице подваливает студент какой или я уж не знаю кто. Опять же – «есть чё?» – спрашивает. Их так и называют, «ещётники»

– Я думал, это от слова «ещё», – говорит Гоша.

– Не, это от «есть чё?», я точно знаю, мне брат говорил. – Вадик отхлебывает горячий чай и недовольно морщится. – Ну, короче, Димка к этому ещётнику подходит и у него товар, ну, скажем так, покупает. По хорошей цене.

Гоша представляет себе эту покупку по хорошей цене, и ему становится жалко неведомого ещётника: сначала унижайся, упрашивай мертвого продать чего-нибудь, а потом придет такой Димка и все отберет за копейки.

В журнале «Аллигатор» Гоша видел карикатуры, где скользкие изгибающиеся существа, почти не похожие на людей, изображали ещётников. На одной картинке остались только вещи – мертвые джинсы, остроносые туфли, оранжевые носки, клетчатый пиджак, перчатки и перекинутые через руку галстуки. Вместо головы у ещётника была вешалка, изогнутая вопросительным крюком.

И вот приходит такой Димка, берет за этот крюк и трясет…

– Я когда на мертвые вещи смотрю, знаешь чё думаю? – говорит Вадик. – Мы вот в мае отмечаем Проведение Границ, так? А зачем оно было – не знаем. Кому, типа, понадобилось?

– Ну как, – опешил Гоша, – тебе же в школе наверняка говорили. До этого мертвые командовали живыми, а теперь их разделили, и все могут жить отдельно. У живых своя жизнь, свободная.

А ведь я могу сказать что-то вроде: «Моя мама когда-то считала, что до Проведения Границ было лучше» – или даже: «Моя мама однажды попробовала разрушить Границу», думает Гоша. А лучше всего: «На самом деле я тоже мечтаю, чтобы Границу разрушили».

Вот только Гоша не знает, хочет ли он разрушить Границу. Когда-то хотели его родители, Ника мечтает до сих пор… А он сам?

Гоша не знает, чего хочет, – и поэтому как дурак повторяет привычные школьные слова:

– … и после Проведения Границ живые стали гораздо лучше жить, потому что мертвые больше ими не управляют.

– Это я все сто раз слышал, – машет рукой Вадик. – Но ты глянь: вот мои предки работают на заводе. Уходят ни свет ни заря, приходят – уже темно. Мать по дому шестерит, фатер сразу к бутылке… телик посмотрят – и на боковую. Чего их завод фигачит – они и сами не знают. Собирают какую-то муть на конвейере. Вот ты скажи – хреновая у них жизнь, так?

– Выходит так, – соглашается Гоша. – И у моих предков, кстати, та же история…

– Ты про своих погоди, – перебивает Вадик, – ты мне ответь: если бы мертвые по-прежнему были за главных – чё бы изменилось? Фатер с мамой так же бы вкалывали…

– До Проведения Границ они бы работали больше, – неуверенно говорит Гоша.

– Ты чё говоришь? – возмущается Вадик. – Ты сходи, на конвейере постой. Там больше уже некуда. Точно так же они бы горбатились всю жизнь – зато потом стали бы мертвыми, и все бы у них было тип-топ. Зато тогда в магазинах, говорят, мертвого шмотья было завались. Кому плохо? Разве вот Димке пришлось бы другую работу себе искать, – хохочет он, – но Димка и так бы не пропал, я в моего братана верю! – И он снова ухает.

Гоша замирает. Он много раз слышал, что до Проведения Границ было хуже, его родители когда-то верили, что было лучше, но никто никогда не говорил ему, что было так же.

– Сделал я тебя, да? – Вадик смеется. – Нечем крыть? Вот я и считаю, что лучше лохов бомбить, как Димка, чем на фабрике горбатиться. Согласный?

– Ну-у-у, – тянет Гоша, – я все-таки думаю, как-нибудь по-честному можно.

– Это тебе можно по-честному, – говорит Вадик, – у тебя родители профессора. А нам с Димкой по-честному хрен пробьешься. Ты вот в школе учишься, а я в техникуме. Сечешь разницу?

Если так дальше пойдет, думает Гоша, разницы уже не будет: меня выпрут из школы, и я пойду в тот же самый техникум.

– Ты говоришь: по-честному! – продолжает Вадик. – Вот я тебе сейчас такое расскажу – закачаешься! Помнишь у меня в комнате блондинку без лифчика – ну, под душем стоит? Знаешь, откуда?

Гоша безразлично качает головой.

– Так вот слушай! Когда дипломаты или там орфеи из Заграничья возвращаются, они с собой везут не только мертвые джинсы или там мафоны, еще и журналы с книгами. Конечно, после Границы их шмонают и все такое отбирают – потому что, ну, мертвые журналы еще страшнее мертвых вещей. Считается, что эти журналы потом уничтожают, но на самом деле их свозят на секретный склад. Знаешь, зачем?

– Чтобы мальчишки про это байки травили, – говорит Гоша. – «В секретном-секретном городе есть секретный-секретный склад…» Даже если эти журналы и есть, их наверняка сразу уничтожают.

– Фигушки! – ухает Вадик. – Журналы есть, и они лежат на складе! А те, из Учреждения, кто склад охраняет, их тихонько распродают. Понемногу, конечно, и только проверенным людям. Сто́ят они – закачаешься! Ты представь – не какой-нибудь мертвый каталог, а настоящий мертвый журнал! С голыми телками! Вон где настоящее бабло! А ты говоришь – по-честному!

– Вот бы этот склад ограбить! – смеется Гоша и думает: родителям не пришлось бы больше на заводе работать, и на Университет было бы наплевать.

– Ну ты даешь! – хохочет Вадик. – Ограбить! Его, небось, охраняют, как крепость какую!

– Да ладно, – веселится Гоша, – крепость! В любую крепость можно пролезть! Скажем, подземный ход прорыть… или по стене забраться.

– По пожарной лестнице, да?

– Вот именно! – Гоша смеется. – Жалко, мы не знаем, где этот секретный-секретный город.

– Да никакой он не секретный, – говорит Вадик, – час на электричке, станция Александровск, Димка туда ездил пару раз, товар забирал.

И тут Гоша перестает смеяться, смотрит на Вадика, а потом говорит, сам не веря своим словам:

– Я, между прочим, не шучу, на тему ограбить.

6.

День не задался с самого начала: ночью остановился будильник, и вместо того чтобы проснуться в семь утра, умыться, позавтракать и прийти за десять минут до начала уроков, Ника проснулась без пяти восемь, и то тетя Света случайно разбудила – решила встать пораньше, спешила успеть к открытию универмага. Два дня назад ей опять стало плохо, и лучше бы сегодня отлежаться, но знакомая продавщица сказала, что обещали завезти полонские туфли – не хотелось упустить.

К школе Ника прибежала в 8:35 – и сообразила, что можно было и не спешить: первым уроком литература.

Ника отряхивает снег с капюшона, постукивает друг о друга заснеженными ботинками. Проходит в раздевалку, вешает куртку на крючок и переобувается. Не спеша завязывает шнурки на кедах и думает, где лучше провести первый урок: здесь или в школьной библиотеке? Не успевает ничего решить – хлопает дверь, порыв морозного воздуха врывается в вестибюль, а вместе с ним влетает запыхавшийся Кирилл.

– Привет, – говорит он. Его мертвая парка вся в снегу, дутые сапоги оставляют за собой сугробы. – Ты чего здесь сидишь? Урок уже начался.

– Потому и сижу, что начался, – отвечает Ника. – Ксения опоздавших не пускает.

– А-а-а, – задумчиво тянет Кирилл. – Даже если на пять минут?

– Даже если на две, – уверенно говорит Ника. – У нее принципы.

Кирилл стряхивает снег прямо на пол и вешает парку на крючок.

– Ненавижу людей с принципами, – говорит он. – Это моя принципиальная позиция.

Ника хихикает.

– Ксения – она вообще-то ничего, – говорит она. – Ей просто трудно с нами: раньше-то у нас литературу Павел Васильевич вел, он очень классный был, мы все его любили.

– А что с ним случилось? – спрашивает Кирилл, надевая мертвые кроссовки. – Выгнали?

– Нет, почему выгнали? Ушел на пенсию, он старый уже, шестьдесят пять исполнилось.

– Понятно. – Кирилл застегивает липучки и выпрямляется. – И поскольку вы его любили, Ксения делает все, чтобы любить ее вам было трудно. Соблюдает, так сказать, профессиональную этику. Мол, нам чужого не надо.

– Да ладно тебе, – говорит Ника. – Она хотя бы рассказывает интересно.

– Это все глупости, – говорит Кирилл. – Посуди сама. Вот на прошлом уроке мы говорили про слезинку ребенка. Мол, в «Сестрах Керримазовых» сказано: вся красота мира не стоит слезы ребенка, так?

– Ну да.

– Это же чушь. Как можно сравнивать? Как будто есть такой рынок, где нам предлагают: вот, мол, красота мира – а вот слеза ребенка, маленькая такая слезинка. Давайте, типа, меняться. Красоту – на слезинку. Не подходит? Тогда давайте красоту целых двух миров – нашего и Заграничья – на одну слезинку. Две красоты – за одну слезинку! Хорошая цена, дорогой, сам посмотри! Скидка – пятьдесят процентов. По рукам? Почему нет, почему отказываешься? Эй, дорогой, не уходи, я тебе еще скидку дам! Две красоты – за полслезинки! А на сдачу я еще отсыплю мировой справедливости и вселенской отзывчивости! Бери, не пожалеешь, эй, дорогой, туда не ходи, там красота бракованная, тухлая, тьфу! Слезинка зазря пропадет! Лучше у меня возьми!