Читать интересную книгу Прихожанка нарасхват - Эллина Наумова

В шесть вечера, когда я повела Севу к бабушке с дедушкой, снега уже в помине не было. Мы шлепали по лужам, не заботясь о сапогах, и чувствовали себя безнаказанными нарушителями всех правил.

Мама приготовила отличное рагу с баклажанами. Мы ужинали, предавались семейному зубоскальству и серьезно обсуждали Севкины планы по переустройству мира. Например, дитятко мечтало отрезать головы участковым медсестре и педиатру и поменять их местами. Вскоре наше общество ребенку надоело. Он отправился ломать папин компьютер. Дед из вежливости высидел за столом минут пять и потащился за внуком. Вероятно, соучаствовать, потому что с недавних пор загорелся идеей сменить модель, но никак не находил повода. Мама вновь принялась восторгаться Севой:

– Дочка, каков вкус у мальчика. Он прирожденный скульптор. Его нервирует то, что у изящной врачихи грубая толстая морда, а у жирной медсестры прелестное личико. Ой, только не надо угрожающе морщить лоб, раньше на подтяжку записываться придется. С Севой я внешность окружающих не обсуждаю. Но ты-то в состоянии признать мою правоту. Кстати, привези сюда пару Севушкиных пластилиновых зайцев, я заставлю отца показать их профессионалу. Просил у него недавно спонсорской помощи некий ваятель.

– Просителю и нетронутый кусок пластилина из Севкиной коробки понравится. Мам, ты не боишься, что ребенок не прирожденный скульптор, а прирожденный садист? – попыталась уменьшить ее пыл я.

– Да что ты понимаешь в садистах! – высокомерно ответствовала мама. – И вообще, прекрати корчить из себя образец мудрости и добродетели, иначе заставлю вымыть посуду.

Угроза была нешуточной. Мама кормит и поит семью из китайского фарфора. Она наслаждается видом своих наследственных сервизов. Они, в самом деле, загадочно светлы, тонки, звонки. Но при соприкосновении составляющих друг с другом звон получается нежным и веселым. А при контакте с ложками и вилками – тревожным и печальным. Чаще всех мамин фарфор расстраивает порывистый папа.

– Вот почему на Востоке едят палочками и не связываются с супами, – испепеляет его взглядом хозяйка.

Мы умоляли ее предоставить нам посуду попроще – обычный фаянс, не жалующийся на едока, а подбадривающий его глуховатым стуком. Но мама не внемлет. Ее фарфору, видите ли, полезно исполнять свое предназначение, и мы обязаны бережно содействовать этому.

Совсем тяжко приходится тому, кто бывает вынужден сервизы мыть. Обычно мама нас к ним не подпускает. Но, случается, затемпературит или палец поранит. Тогда она кружит по кухне и трагическим шепотом заклинает:

– Осторожно, аккуратно, ласково… Дай, я сама… Нет, ты точно разобьешь блюдце… Все, соусник обречен…

И, главное, соусник, будто его позвали родным голосом, начинает выскальзывать из рук. Поэтому я не стала перечить обожающей своего шустрого внука бабушке и замечание о передающихся через поколение садистских наклонностях в нашей семейке оставила при себе.

Устроилась в кресле и позвонила Настасье. Надо было сообщить ей о завтрашнем возвращении Измайлова. Дело в том, что мы с Настей дружим с детского сада. И она привыкла звонить мне в любое время суток. Мой первый муж не претендовал на звание острослова, но чувством юмора обладал и был от природы смешлив. Настасья могла среди ночи сказать ему в трубку что-нибудь забавное, он хохотал секунд тридцать и сразу засыпал с улыбкой. Еще и называл Настасью лучшим средством от похмельных кошмаров. Полковник – господин более желчный. Нет, он не терзает меня требованиями призвать подругу к порядку или научить правилам хорошего тона. Даже не грозит посадить на пятнадцать суток за телефонное хулиганство. Вдвоем разбираются. И языкастая самолюбивая Настасья частенько попадает впросак, что выбивает ее из колеи. Поэтому я стараюсь предупреждать, когда она рискует нарваться на Вика. Настасья настраивается и пропускает меньше уколов. А то недавно вопила благим матом:

– Викник, позови Полю, она мне нужна.

– Мне тоже, – не уступил Вик. – А почему ты так орешь в пять часов утра, Настя?

– Потому что у меня эйфория, полковник. Эйфория!

– Скорую вызвать, доктор? Все-таки эйфория – это неоправданное реальной действительностью повышенно-радостное настроение, отмечающееся при прогрессивном параличе, атеросклерозе и травмах мозга.

Возникновению взаимной симпатии такие диалоги не способствуют. Настасья потом спрашивает, где и когда Измайлов нахватался не связанных с его профессиональной деятельностью сведений. Я честно отвечаю, что в молодости от корки до корки прочитал на спор «Словарь иностранных слов». Она не верит. У меня самой уже развился легкий комплекс неполноценности из-за феноменальной памяти Вика. Он до сих пор цитирует тот словарь к месту и почти дословно – я проверяла.

Кроме того, Настасья полагает, что мне необходим более богатый и молодой муж.

– Ты жила по-человечески, Поля. Ну, теряешь же навыки в шике с годами.

– Согласись хотя бы с тем, что Измайлов красив, – требую я.

– Ага, был двадцать лет назад, – ворчит Настя, но взгляд отводит. – Расколдуйся, Поля! У тебя склонность к авантюрам, как медицинский случай, ты вечно участвуешь в опасных происшествиях. Вспомни обычный поход в лес после восьмого класса. Семьдесят человек из параллели спокойно прошли по тропинке, после чего ты на ней же наступила на змею. Семь тысяч баб прошли мимо этого Измайлова, и только ты запала. Поля, он руководит убойным отделом, поэтому ты внушила себе, будто с ним интересно.

Я устала переубеждать Настасью и пустила все на самотек.

На сей раз подруга моя перенесла известие о завтрашнем прибытии полковника спокойно. Сказала:

– Черт с ним, имеет право. У меня полоса невезения, Поля. Год назад прооперировала больного. Мужественный парень, выкарабкался, хотя перитонит был еще тот. А вчера умер от саркомы. Молниеносное течение. Спрашивается, зачем мучился? У нас в мединституте профессор был. Утверждал, что, если вас свела в могилу не опухоль, значит, вы до нее просто не дожили. Попроситься на усовершенствование, на какой-нибудь цикл по онкологии? Вдруг я тогда чего-то не доглядела?

– Настасья, пощади, – взмолилась я. – Невмоготу обычному человеку разговаривать на такие темы. Как бы вы с Виком ни собачились, а ведь очень похожи.

– Оскорбляешь?

– Боже упаси. Но для вас обоих смерть – это такая обыденность.

– Для тебя жизнь – обыденность, это гораздо страшнее, – пригвоздила Настя.

Я хотела потребовать разъяснений, но вместо того вдруг спросила:

– Ку-ку, спасительница, ты, помнится, паспорт мальчика сердечника держала и листала. Зовут его Антоном? Или мне послышалось? Адрес, фамилию, отчество не запомнила?

– Не – а, растерялась она. – Антон, точно. Прописка московская точно. Остальное вылетело из башки за ненадобностью. А что случилось? Пропало золотишко? Так он же ни на минуту один не оставался.

– Ничего у меня не пропало. Сама не соображу, почему и зачем задала тебе этот вопрос.

– Может, очередную статью замыслила о проблемах юношества? – в голосе Настасьи мешались дружеская надежда и врачебная тревога.

– Клянусь, нет. Само собой вырвалось.

– Поля, добром прошу, пей валерьянку. Ты перестаешь себя контролировать. Твоя крыша не, как у всех, раз в полгода уезжает. Она у тебя постоянно блуждающая.

– Спасибо, пока, завтра созвонимся, – поспешно закруглилась я.

Потому что о моем здоровье Настасья распространяется часами. И все время норовит запугивать. После таких сеансов психотерапии мурашки по коже долго бегают. «Какая валерьянка, – строптиво подумала я, – работать пора. Настасьина правда – сработал журналистский инстинкт не терять чем-то удививших людей, пока они не перестанут удивлять».

Я перецеловала родных, вынесла напутствия и наставления каждого, включая Севку, и отправилась восвояси. Смутная догадка о том, что сегодня я в состоянии разродиться майонезным слоганом слегка будоражила. И то, верно, завтра явится Вик, не до легкомысленного сочинительства будет. А сроки поджимали. И деньги лишними не были. Не снимать же со счета самостоятельно определенное и назначенное бывшим мужем содержание. Его я трачу только на сына. Не из гордыни, а из справедливости. Если подсчитать уничтоженные мною нервные клетки этого нормального любящего мужчины, то я ему должна ежемесячно приплачивать в течение всей жизни. И у полковника жалование стрелять не в моих правилах, хотя он не жадный. В общем, обстоятельства велели трудиться, и филонить более возможности не было.

– Девушка, подскажите дорогу. Двор у вас вымерший, спросить не у кого…

У распахнутой задней дверцы потрепанной иномарки, из тех, которым гибэдэдэшники при острой нужде в деньгах предпочитают отечественное новье на колесах, стояла размалеванная девица в коротком лиловом плаще. И протягивала мне какую-то бумажку.