Он одним махом опрокинул кубок и вновь подставил его под кувшин виночерпия. Помимо многих достоинств, которыми льстивые придворные летописцы наделяли императора Цимисхия, они осторожно признавали за ним и определенные недостатки, первым из которых было невоздержанность во хмельном. В походе, во время чудовищного напряжения, вызванного тяжелой войной, император еще сдерживал себя, но сейчас, когда война осталась позади, он позволил себе расслабиться, в предвкушении по-настоящему пышного празднества в термах Константинополя.
— Я видел его в бою, — говорил басилевс, мрачно уставившись в угол каюты, — видел, как льется кровь тех, кого он приносит в жертву своим богам-демонам. И я видел чудовище, распахнувшее крылья над Доростолом в тот проклятый день. Я видел все это — и словно врата Аида разверзлись перед моим взором, выпуская тень Ахилла. Говорят же древние, что Ахилл был скифом из Херсонеса — вот и Калокир, по слухам, втайне поклонялся Ахиллу Понтарху, которого почитали в его семье с Бог весть каких времен. Именно поэтому он пошел на сговор со Сфендославом — потому что уверовал, что сам Ахиллес возродился в катархонте россов.И, признаться, я его понимаю. Говорили же, что Ахилл не только герой, но и дракон, водная тварь от природы его матери Фетиды. Когда мне померещилось то чудовище над войском я чуть сам не решил, что тот вишап и катархонт россов есть единое целое.
— Ты же сам не веришь в это, басилевс? — осторожно спросил Варда, — Ахилл мертв — и как человек и как бог. Один лишь Христос есть Начало всему.
— Кто знает, во что можно верить сегодня, — пожал плечами Цимисхий, — и насколько глубоко укрылись тени эллинства — и на берегах Днепра и в нас с тобой. Знаю одно — Сфендослаф жесток и свиреп в бою, каким был и Ахилл, а значит, лучше его иметь другом империи, страшным для всех наших врагов. А когда они будут мертвы...даст Бог найдем способ избавиться и от чудовища, что мы взяли на службу.
Варда Склир лишь покачал головой и, подозвав раба, вновь наполнил свой кубок.
Спустя некоторое время огненосный флот императора Цимисхия уже вступал в Боспор. И, обгоняя его, по всему городу царей летела весть, что басилевс возвращается с великой победой: что он как лев гнался за россами по всей земле мисян и загнал катархонта россов Сфендослава в крепость на Дунае и что именно там был подписан мир, обеспечивший империи прочные границы на севере — ведь те самые россы покорились Иоанну, а их катархонт стал отныне верным союзником Империи. Говорили и о том, что Иоанн Цимисхий закончил то, что начал еще Никифор Фока: покарал Болгарию за попустительство угров и поставил на Дунае надежный заслон от жестоких кочевников. Усмирил он и дерзкую гордыню самих россов, возомнивших, что могут взять хоть что-то свыше того, что им позволит Восточный Рим. И так был наведен порядок к югу от Дуная и имперский мир вновь воцарился над многострадальной страной мисян.
Если кто и не верил этой похвальбе, то свои сомнения он держал при себе — также как и беззаконные речи, что басилевс просто отдал болгарских братьев во Христе на растерзание диким язычникам. Даже в Константинополь доносились смутные слухи, как сурово правит Болгарией наместник, оставленный катархонтом россов. Однако тех, кто осмеливался говорить это громче чем следовало, ждала быстрая и свирепая расправа, на которую всегда были умелы ромейские палачи и истошные крики казненных заглушали все новые славословия «святому государю» Иоанну. Тот же не скупился на то, чтобы заручиться поддержкой народа: в честь своей «победы» он провел грандиозные скачки и представления на ипподроме, устроил щедрые раздачи милостыни от своего имени и заказал большой молебен в Святой Софии о победе ромейского оружия.
Город веселился, забыв обо всех слухах, тогда как сам Иоанн, против своих привычек отринув вино и блудниц, уже собирал военачальников со всех концов империи на военный совет в императорском дворце.
— С войнами на севере покончено, — говорил басилевс, — настало время собраться со всей нашей мощью и ударить по агарянам.
Собравшиеся согласно кивали — как раз по возвращении императора с востока донеслась радостная весть о победе патрикия Николая, отбившего попытки Фатимидов, новых владык Египта, вернуть Антиохию. Однако сам Цимисхий желал большего.
— Не только Антиохия, но и Дамаск и Тир и сам Иерусалим полны святынь нашей веры, которым негоже оставаться в руках агарян, — говорил император, — и пусть мечи наши не упокоятся в ножнах, пока мы не вернем их в лоно империи. Очень скоро даже те из вас, кто сомневается, увидит, что я не зря заключил мир с россами — и кровожадные язычники, дикие, словно хищные звери, встанут рядом с нами за дело истинной веры.
Остров Громового Змея
— Ууууллаааа!!!! Ууллллаааа!!! Ухахахаааа!
Разрывая глотку истошным воем, рослый рыжебородый печенег погружал окровавленные шпоры в бока вороного жеребца, хрипевшего от боли и ярости. Голое, по пояс, тело степняка покрывали причудливая роспись, где терзали друг друга орлы, волки, барсы. И сам кочевник сейчас напоминал дикого зверя — с белыми зубами, обнаженными в злобном оскале, тонкими, «кошачьими» усами и зелеными, как у рыси, глазами. Взвизгнув, он швырнул волосяной аркан, пытаясь захлестнуть им Святослава, но тот, перерубив петлю, ударил в ответ с такой силой, что сабля кочевника разлетелась на куски. Следующий удар княжеского клинка расколол напополам вражескую голову. Конь печенега, испуганно заржав, ускакал прочь, волоча за собой изуродованное тело, брызжущее по жухлой траве кровью и мозгами.
— Перун с нами, братья! — рыкнул князь, — руби проклятых, мертвые сраму не имут!
Ответный вой стал ему ответом, когда печенеги, обескураженные гибелью одного из лучших своих воинов, на миг отхлынули, но потом с удвоенной яростью ринулись на дружинников Святослава. Сам князь бился в первых рядах, проклиная себя за самоуверенность: понадеялся на обещания греков, решил, что до самого Днепра будет путь чист. Он даже отпустил часть лодей с войском, посланным вместе с Калокиром в Тмутаракань, на помощь княжичу Звенко. Вот и поплатился за свою доверчивость — едва, перед Неясытцем, самым страшным из порогов, русы начали вытаскивать лодьи на берег, как воздух вдруг наполнился громкими воплями и из-за стоявших вдоль Днепра курганов выплеснулись кочевые орды, обрушившись на воинов Святослава. В мгновение ока те оказались зажаты между накатывающимися на них степняками и бурлящим позади водоворотом у порога. Уже с десяток мертвых тел унесло бурными водами и кровь обильно текла в реку, насыщая жадного до человеческой плоти речного бога. На берегу меж тем на русов вновь и вновь налетала вопящая, размахивающая саблями человеческая лава — и каждый раз откатывалась, оставляя десятки убитых. Но падали сраженными и русы, что стояли плечом к плечу на берегу Отца-Славутича и не собирались уступать. Особенно яро бились поляницы, сплотившись вокруг Предславы, облачившейся в легкую кольчугу, подогнанную по ее стройному стану: неистовые воительницы слишком хорошо знали, какова участь женщин, попавших в плен степнякам.
Внезапно все стихло — и печенеги, откатившись в очередной раз, вдруг расступились, склоняя головы перед въехавшим в образовавшийся проход щуплым стариком верхом на черном коне. Голову всадника прикрывала верхняя часть волчьего черепа с обрывком шкуры, из-под которой выбивались иссиня-черные космы, сквозь краску которых проглядывала естественная седина. Также и тощее тело прикрывал плащ из волчьей шкуры, а узкое костистое лицо с крючковатым, словно вороний клюв, носом покрывали изображения волков и драконов, пожирающих солнце и луну. В роли небесных светил выступали желтые, как у волка, глаза старика, заключенные, соответственно, в круги из желтой и серебристой краски, зажатые в пастях наколотых на лице чудовищ. С тощей шеи свисали бесчисленные обереги из металла, камня и человеческой кости. Без особого страха он подъехал к рядам русов, словно не заметив, как напряглись мускулистые руки, держащие луки и дротики, в любой момент готовые пронзить жутковатого старика. Тот же смотрел только на князя, не обращая внимания даже на подошедшую к Святославу Предславу, настороженно уставившуюся на старого печенега.