Порфирьевна не играла глазами, не смеялась сквозь свои мелкие хищные зубки. Понимала состояние Алексея. Сочувствовала. Но помочь ничем не могла.
- Не сказала она мне, куда путь-дорожка... Высохла, обуглилась вся от переживаний, одни глазищи зеленые на лице пыхали. Кому ни доведись! Порфирьевна помолчала, подумала, пробуя рукой воду в корыте - не горячая ли. - Знаешь, Леша, может, все к лучшему... Не жизнь у них была, нет. По ее глазам я это видела. По его глазам видела... Они вместе в школу ходили. Полюбили друг дружку. Ну, знаешь, как в шестнадцать-семнадцать-то бывает: навек, до гробовой доски! - Порфирьевна грустновато усмехнулась. - Уходил на войну, Наталья поклялась ждать его, поклялась быть его женой. Дождалась. Попал он, раненый, в плен. Все ж вернулся. А вернулся-т каким? Видел же. Родня приезжала хоронить. Сказывают, красивым был, первым плясуном да песельником был. Немецкие фашисты какие-то опыты делали над ним в лагере, стал он и мужчина, и не мужчина.
Порфирьевна замолчала. Она принесла мыло, мочалку, полотенце, свежее детское бельецо. Мотнула рукой на свободный табурет:
- Да ты садись, жалкий, не кособочься у порога - свет застишь.
Проходя, Алексей с внезапной злостью взглянул на хозяйку: "Все мы в твоих глазах жалкие, которые увечные вернулись! А твой бугай, что твоим подолом от пуль да снарядов заслонился, не жалкий, не убогий?"
Алексей, бережно отставив раненую ногу, сел.
Занятая приготовлениями и своими мыслями, Порфирьевна не смотрела на него. Если б посмотрела, многое прочитала бы во взбешенных глазах Алексея. Но она лишь мимоходом скосилась на его табуретку:
- Как раз на ней Наталья в остатний разочек сидела. Тошно ей, а мне невтерпеж, до соль-дела дощупываюсь: отчего, почему да как? Мол, тебя, гожехонькую, кто в три шеи гнал за уродца? Ну, была любовь-громыхалка, ну, мол, отгромыхала свое, сама видела, каким вернулся, зачем же было век себе заедать? Иль продолжала любить, спрашиваю? Нет, говорит, отгорело прежнее-то. А чего ж тогда? Жалко, говорит, стало его. Встретится, говорит, взглянет на меня, а у самого слезы по щекам. Закрою, говорит, глаза - и вижу Васю прежнего, какого любила. И тоже, слышь, плачу, от слез сохну. Взяла да пошла к бабке-знахарке: что мне делать, бабуленька миленькая, извелась я вся? Та ей: сердца своего, гоженькая, слушайся, как оно сповелит, так и поступай. А еще сказала, что при женатой жизни у него все может восправиться, такое, слышь, не раз случалось на ее памяти...
Порфирьевна продолжала рассказывать о том, как Наталья, подчинясь чувству сострадания, верила, что ко всему привыкнет, даже если не получится настоящей супружеской жизни (мол, в старое время тысячи девушек заточали себя в монастырях - и ничего, живы остались), как уехали они с Василием из поселка, от молей, как купили в городе дом и начали жить...
Алексей плохо слышал ее. Его мучила совесть, раскаяние, вопросы. Да, он виноват в том, что так гибельно вторгся в несчастную семью Старцевых. Виноват, хотя ни сном ни духом не ведал о возможности подобной развязки. Но почему, почему Василий Старцев принял такую страшную жертву от Наташи? На что он надеялся? Почему, тысячу раз - почему он принял Натальину жертву? Почему?! А как было потом? Как жили они за своими закрытыми ставнями, о чем говорили, о чем мечтали, какие планы строили? До этого Василий, наверное, оплакивал свою искалеченную молодость, свою любовь, оплакивал свое безрадостное будущее, но в то же время не пощадил Натальиной молодости, ее будущего, принял ее жертву, кажется, как должное - почему? Из подленького эгоизма: мне плохо - пускай и ей будет плохо? Не может этого быть! Скорее всего, и он надеялся на обещанное знахаркой чудо...
А Порфирьевна все сыпала казачьей скороговоркой:
- Верна, вишь, Наталья мужу была, да природа-т, поди, свое брала. Она истязалась, он истязался... Вот и решил развязать ей руки. Сколько горя людям всем проклятые фашисты принесли! - Порфирьевна с надрывом вздохнула, и Алексей увидел ее внезапно изменившейся, как бы вдруг состарившейся женщиной, которая хоть и сохранила для себя мужа, да не сохранила светлость, непомутненность души своей, похоже, долговато она у нее устоится. Да и устоится ли? Какое сердце, какую душу нужно иметь, чтобы не угнуть срамной головы перед вдовой Пашей, перед ним, хромым агитатором, перед повесившимся соседом, перед всеми - всеми, у кого, как у Паши, одежка худа, с плеч лезет, да совесть не изношена.
Она сняла с сынишки трусики, жадно, как-то неистово поцеловала его и посадила в корыто. Горстью стала плескать на него теплую воду, он радостно заплескался, заулькал, пустил губами пузыри.
Алексей поднялся.
- А про... меня Наталья... ничего не говорила?
- Нет!
Ответила Порфирьевна с заметным раздражением, даже головы не повернула к Алексею.
Он ушел, забыв попрощаться. Покосился на распахнутые, веселые окна бывшего дома Старцевых, переполненные майским солнцем. Вспомнил, что завтра - 9 Мая, праздник Победы. Как тяжко она далась, Победа, как тяжко.
И еще он шептал себе, что обязательно найдет Наталью. Ни она, ни он не виноваты в случившемся. Неужели не виноваты? Конечно нет, но страшные военные сны еще очень долго будут Алексею сниться. Только вместе с ним в атаку будет подниматься и солдат Василий Старцев.