как друг и союзник. Слыханное ли дело! Член Императорской Семьи, Великий князь, начальствующий над шпиками и жандармами! Я не знала тогда, что вы, как всегда, все заранее продумали и предусмотрели. Что Служба окажется поделена на множество Отделений так, что этих… всеми презираемых доносчиков и пыточных дел мастеров с Володей ничего и связывать не будет. Кроме того, сие назначение многие восприняли, как, в некотором роде, готовящуюся месть организациям злоумышленников, убивших бедного Императора Александра в Париже…
— Смею надеяться, что с Их Императорским высочеством у меня сложились вполне…
— Да-да, Герман. Я это и говорю. У вас ведь вообще не так много врагов! Не так ли?
— Ах, Ваше императорское величество! Если бы!
— Перестаньте уже. Оставьте эти бесконечные титулы. Мы же давным-давно договорились, что вне церемоний довольно с нас станет и имен, — поморщила носик молодая — двадцать семь лет — время расцвета — вдова. — Прежде нам не часто удавалось поговорить вот так. Накоротко…
Не часто!? Я бы, черт побери, выразился иначе: практически никогда. С тысяча восемьсот шестьдесят восьмого, когда мы вернулись из Сибири и Никса был помазан на императорский престол — ни одного раза не довелось поговорить мне с Дагмар в столь приватной обстановке. Всегда в присутствии царя, фрейлин или придворных вельмож. Честно говоря, теперь меня так и подмывало невинно поинтересоваться, кто именно является отцом будущего императора Александра Третьего?! Почивший государь, или все-таки я?
— С кем еще я могу говорить так откровенно? — продолжала Мария Федоровна. — Кто еще, из числа придворных, сможет честно ответить мне на вопрос: станет ли Великий князь Александр Александрович исполнять со всем прилежанием последнюю волю Николая, как того обещал у смертного одра? Или осмелится претендовать на трон, согласно Манифесту семидесятого года?
Вопрос вопросов! Не в бровь, а в глаз. Тем, обнародованным пять лет назад, документом, Никса повелевал назначить возможным Регентом Империи Великого князя Александра, а Мария Федоровна должна была оставаться опекуном при малолетнем наследнике. Такое развитие событий всеми в стране и ожидалось. Причем, в отличие от претензий датчанки, против правления Бульдожки ни одна из сколько-нибудь значимых при дворе групп и партий интриговать не посмеет.
Нужно сказать, за последние годы Александр сильно изменился. После женитьбы в том же семидесятом на принцессе Баварской, Софии Шарлотте Августе, получившей при крещении имя Елена Максимовна, у нашего милого, нескладного недоросля пропала юношеская угловатость и нерешительность. А после ускоренного курса обучения основам управления государством, он и на заседаниях Комитета министров и Госсовета перестал отмалчиваться.
При дворе было принято считать, будто бы Великий князь никогда не был прилежным учеником. По салонам судачили, что это происходило не от его природной лени — в этом всерьез увлеченного гимнастическими забавами второго сына Александра Освободителя обвинить было бы трудно. Причиной его нелюбви к наукам называли некую врожденную заторможенность и тугодумие. Или, если говорить по-простому: Сашу, на фоне исключительно умного Никсы, считали несколько туповатым.
Каково же было мое удивление, когда еще в шестьдесят девятом, после очередного заседания Комитета, Александр Александрович придержал меня у малахитовой вазы на Советской лестнице в Эрмитаже и, лишь слегка порозовев, сообщил, что выбрал меня себе в преподаватели основам государственной экономики и права. Именно что сообщил! Не спрашивал моего мнения или совета, и не просил. Практически — приказал. Впрочем, хотел бы я взглянуть на того столичного вельможу, кто рискнул бы прямым текстом отказать любимому брату императора!
Я, конечно, другое дело. Легко мог бы так устроить, чтобы Николай Второй посоветовал Александру сыскать другую кандидатуру, ибо статс-секретарь и товарищ Председателя Комитета министров по гражданскому управлению, граф Лерхе, и так уже чрезмерно загружен делами Государства. Или мог сам, без привлечения «тяжелой артиллерии», в силу хороших, если не сказать — дружеских — отношений с Великим князем, отговориться. Но не стал. Потому как был прекрасно осведомлен, кто именно стал бы преподавать Бульдожке важнейшие для правителя страны науки.
Против профессора Безобразова я против ничего не имел. Замечательный специалист и великолепный учитель. А после того, как я, под видом неких, пришедших на досуге в голову, мыслей поведал этому выдающемуся экономисту новейшие, для двадцать первого века, постулаты, и он, прежде адаптировав их в духе времени, напечатал несколько статей, Владимира Павловича причислили к светилам мировой экономической мысли. Единственное же мое от него отличие состояло в том, что я, прожив уже одну жизнь на рубеже двадцатого и двадцать первого веков, знал — к чему могут привести необдуманные эксперименты. А он, естественно, нет. И мог лишь пытаться прогнозировать эффект.
И, тем не менее, я бы не хотел, чтобы профессор Безобразов взялся за обучение Саши. Из чисто, так сказать, меркантильных соображений. Дело в том, что именно тогда, ранней осенью шестьдесят девятого, был подписан Рескрипт Государя о распространении опыта работы «Фонда Поддержки гражданской администрации» с Западносибирского наместничества на всю страну. И я аккуратно подговаривал профессора возглавить это, теоретически грозящее искоренить коррупцию, Всероссийское образование. Конечно, Владимир Павлович легко мог бы совмещать и службу, и преподавание Великому князю. Только зачем мне было нужно, чтоб между главой Фонда и Александром образовались какие-либо отношения? По опыту работы нашего с Гинтаром детища в Сибири я прекрасно себе представлял, каким политическим весом может обладать человек контролирующий жалование чиновничьего аппарата. И намерен был и впредь оставить неофициальное главенство в Фонде за собой.
Так что допустить Безобразова в Аничков дворец оказывалось куда худшим исходом, чем самому тратить несколько часов в неделю на вдалбливание в упрямую голову Великого князя прописных истин.
Вероятный учитель права мне нравился еще того меньше. Мой… вернее Герочкин бывший однокашник, выпускник Училища Правоведения, ныне служащий Министерства Юстиции, статский советник Константин Петрович Победоносцев. Единственный из всех, кому я в свое время писал об опасности для жизни и здоровья цесаревича Николая, не предпринявший ни единого шага для спасения Никсы.
Это его нерешительность стоила хорошему, в общем-то, юристу блестящей карьеры. Моими стараниями, о небрежении прямым предупреждением Победоносцева стало известно всем, близким к престолу, людям. Включая князя Владимира Мещерского, конечно же. Однако тот и прежде ко мне относился не особенно хорошо. Так что компромат на Константина Петровича послужил поводом для близкого знакомства князя с юристом.
Это я к тому, каким образом опальный, в общем-то, служащий смог бы пролезть в учебные классы Аничкова дворца. Вово, как и большинство людей, называемых Николаем друзьями и соратниками, и Александром воспринимались точно так же сугубо положительно. Так что Мещерскому не составляло никакого труда порекомендовать Победоносцева. Смог же князь