Читать интересную книгу Тяжелая рука нежности - Максим Цхай

Помню всех, кому удалось поколотить меня. Однажды досталось на одной из улиц, так я ходил по ней потом специально несколько лет, пока снова не встретил веселую компанию. Ых-х-х!!! Нет ничего слаще мести, кстати.

Я делаю это ненамеренно. Просто так устроен.

В любой момент могу вытащить из памяти историю, случившуюся много лет назад, заново ее пережить, каждый момент на вкус распробовать. Вся жизнь – всегда со мной.

Это процесс не совсем нормальный, как я понимаю. В последнее время заметил, что страдает оперативная память, иногда случаются провалы в ней, бываю непозволительно рассеян. Впрочем, скорее всего это результат нервного напряжения, которое иногда спадает, и тогда все налаживается. А то уж волновался, что это следствие не раз колоченной головы – «и об печку бита, и кочергой бита, разве что печкой не бита…»

Но к старости, наверное, проблема вернется, раз уже тенденция обозначилась.

А жизнь хорошая получилась. Так не хочется, чтобы это все когда-нибудь ушло вместе со мной.

Народить себе кучу сыновей, что ли, чтобы они мне в свою очередь – кучу внуков, в кружок их собирать вечерами и степенно начинать рассказывать «о боях и походах».

«Ой, я вам чего сейчас расскажу!»

«Как ты надоел, старый пень…»

«Вы не поверите!» – «И не верим».

«А где… где мои спички? Прикурить… А я курить бросил или нет? Быстро отвечайте, дед запутался!»

«Да вон спички… ты их в руках держишь».

«А… да… я их сюда не клал… Ну вот, та бабушка сорок лет назад была умопомрачительной красавицей и…»

«У тебя вечно все красавицы…»

«Вы ничего не понимаете в женщинах, лоботрясы!.. Вот, а тот албанец был…»

«Хватит уже, ты нас албанцами еще в детстве напугал!»

«А ну-ка молчать! Сидеть смирно, слушать и на ус мотать, пока дед жив!»

И гневно глазами буду сверкать, тяжелой тростью стуча. А они – слушать, куда деваться.

Бывших тюршефов не бывает.

* * *

– Куда ты собрался? Иди поспи, ты на двух ногах не стоишь…

– Н-н-нет, я трезв уже и поеду домой!

Байкер по прозвищу Ирландец, отличный чувак-оторва, качается из стороны в сторону – кажется, что он куда-то плывет, преодолевая могучее течение, намертво вцепившись в руль своего «Харлея».

– А я говорю, ты не поедешь…

– С каких это пор хэнг-арроу[2] знает, что нужно делать мемберу?![3]

– С тех самых, как ты напился вусмерть.

– Пошел ты!

Ирландец замахивается на меня каской, но вернуть руку в прежнее положение ему неожиданно не удается. Ирландец удивленно оглядывается и видит, что каску схватил незаметно подошедший Тиль, глава чаптера.

– Ты никуда не поедешь.

– Тиль! Ты же меня знаешь!

– Еще и поэтому. Марш спать!

– Тиль!!! Я через час буду дома!

– Не будешь. Я уже сказал: ты никуда не поедешь.

Ирландец, не слушая его, быстро нахлобучивает каску, включает зажигание, цепляется за руль и судорожно дергает ручку газа, забыв переключить скорость с нейтралки. Его иссиня-черный, неразогретый в холодном утреннем тумане «Харлей» истошно ревет на холостом ходу, чуть подпрыгивая над зеленой травой, и наконец глохнет. Но Ирландец в полной уверенности, что он уже от нас далеко. Стоя на месте, пытается рулить и хитро прищуривается:

– Хе-хе… дураки вы с Максом, как это я не поеду, когда я уже еду…

Я падаю от хохота.

Потерявший терпение Тиль стаскивает Ирландца с мотоцикла за шиворот и дает ему тумака по шее.

– Пошел быстро в клуб, и чтоб раньше полудня я тебя не видел!

Ирландец, чудом устоявший после оплеухи Тиля, на ногах, гнущихся в разные стороны, оторопело семенит вслед за ним в здание клуба, где на скамьях и под столами лежат братья-байкеры, сраженные алкоголем за долгую ночь. Ирландец мрачно бурчит себе под нос:

– Я знаю, тебе презренный Макс настучал… я думал, он хороший парень, а он…

Когда этот чувак проходит мимо меня, я показываю ему язык.

– У, зараза, ты же только вчера сюппортером[4] был…

– Ничего, Ирландец, подожди, вот стану проспектом[5], а потом мембером – я тебе всё припомню.

Ирландец ложится спать прямо на барменскую стойку, наотрез отказавшись снять каску. Я открываю ему забрало, чтобы не задохнулся.

Байкерский праздник кончился.

Выхожу во двор нашего клубного здания. Это была веселая, долгая ночь, я продавал пиво, периодически угощая знакомцев. И усталость моя – приятная. Я смотрю на светлеющее небо, где тают майские звезды, и снова, как в детстве, становлюсь якутом, верившим, что ночное небо – это шапка Бога, которой Он накрывает землю на ночь, а звезды на нем – маленькие дырочки, через которые светит солнце.

Уже четверть века прошло с тех пор, как я прочитал эту якутскую сказку, но каждый раз, когда смотрю на усыпанное желтыми брызгами ночное небо, не могу отделаться от впечатления, что все именно так. Шапка здесь, а где же Его руки в этом мире? Есть ли?

Растворяются в синеве последние звезды, туман, похожий на влажное дыхание спящего поля, светлеет, а из дверей клубного здания разносится ровный храп нашей стаи, моей семьи. Любого члена ее за ногу из-под стола вытащи – и он разделит со мной кусок хлеба, и если надо, будет драться за меня, а я за него.

Господь, храни байкера.

* * *

«Человек, прогнавший слезы с лица ребенка и вернувший на уста его улыбку, в сердце всемилостивого Будды достойней человека, выстроившего самый величественный храм». Сакья Муни.

Угол серого дома, пасмурный августовский вечер, уже холодает, и в воздухе плывет прохладное дыхание скорой осени.

Я выхожу в знакомый двор, и навстречу мне стремглав бросается пятилетний мальчишка в пушистом желтом свитере, тело его летит впереди барабанящих по гравию ножек, и на лице горит солнце. И освещается вечер, и двор, покачнувшись, превращается в золотой, залитый солнцем колокол, в котором звенит захлебывающийся мальчишеский голос: «Макси-и-им!!! Мама готовит желе!!!»

Он встречал меня всегда именно этим криком. Однажды, в праздничный летний день, мама его, моя подружка Аленка, красивенькая женщинка двадцати шести лет, сменившая пару мужей и ведущая жизнь веселой продавщицы в местном обувном магазине, приготовила его любимое блюдо – маленькие разноцветные стаканчики сладкого желе, и Славка целый день ходил счастливый. В тот день я пришел к ней во второй раз, под вечер, расфуфыренный по классу «А» – Аленка держала форму и была по-своему весьма щепетильной женщиной. Было мне всего восемнадцать лет, так что связь с привлекательной и уже совсем взрослой женщиной льстила моему полуюношескому самолюбию. Увидев, что ее сын Славка еще дома, а не у бабушки, как она обещала, я несколько смутился.

Славка же, весь с ног до головы вымазанный в празднике, выскочил мне навстречу из подъезда и, не замечая ничего, крикнул: «А мама приготовила желе! Ты дядя Максим? Привет!» И когда я заглянул в его озорные серые глаза, похожие на быстрые брызги весенней лужи, по которой легко скользит велосипед, стало мне так смешно и радостно, что я подхватил его на руки и сказал почему-то, как выдохнул: «Ох ты, солнышко!» И он обнял меня за шею. Так мы и зашли с ним в подъезд: в одной руке я держал Славку, а в другой – букет червонно-красных чайных роз и бутылку шампанского. Так и прозвали мы друг друга, он меня – «дядя Максим», а я его – «Славка-солнышко».

Так получилось, что я провел с Аленкой целое лето, лишь пару дней в неделю ночуя у себя, и было мне спокойно и легко. Славка никогда не мешал нам, был он веселым и добродушным пятилетним шариком, который катался по Аленкиной двухкомнатной квартире из угла в угол и глядя на которого нельзя было не улыбнуться. И как-то оставалось незаметным, что отношения с матерью у Славки были, как я теперь понимаю, сложные. Он был не очень любимым и не слишком желанным ребенком, рос себе и рос, как бурьян в поле. Впрочем, Аленка не злыдничала и по-своему считалась неплохой матерью – у нее просто времени на пацана толком не было.

Мы со Славкой понравились друг другу с первого взгляда. Не могу сказать, чтобы я испытывал к нему какие-либо чувства, похожие на отцовские, но часто, когда Аленка задерживалась на работе, мы возились с ним, собирая разноцветных роботов-трансформеров и играя под шерстяным покрывалом в палатку. Славка был прирожденный шебутной оптимист. Однажды с приятелем подобрал котенка, поселил у себя в подъезде в коробке из-под обуви, а котенок возьми и сдохни на следующий день. Что ж теперь делать? Поплакали пацаны немного и устроили кошачьи похороны – с маршировкой за гробиком из обувной коробки и последующей раздачей поминального печенья. И было так интересно, что на следующий день несчастного котяру снова откопали и похоронили. Славку мать за это в угол поставила, зато болтать-то не запретила – вам же, выходит, хуже. Потому что болтал Славка без умолку. По вечерам он обязательно требовал, чтобы я «посидел с ним». Я нехотя соглашался, хотя, общаясь с этим озорником, через пять минут вообще забывал, для чего, собственно, сюда пришел.