То, что помнится из встреч и разговоров.
Как-то Константин Дмитриевич нашел в арбатском переулке жука, бережно принес его домой и восхищался священным его значением.
Серым осенним днем мы шли по переулку, и на дереве одного из дворов закричала ворона. К. Д. был взволнован, обрадован, даже покраснел, будто его позвал внезапно кто-то дорогой.
«Не выношу Чехова. Не могу примириться с натурализмом Золя».
«Ахматова — комнатна, Марина Цветаева — некрупна, Блок — истеричен. Значителен Брюсов»[61].
«Люблю Балтрушайтиса»[62].
«Вам, вероятно, не так близок Шекспир, трудно сразу оценить его грандиозное значение. Недавно я перечитал „Ромео и Джульетту“, они так нравятся мне оба».
«Не знаю, не знаю, что делать на этой проклятой планетке».
(Лукаво и смущенно): «Сколько угрызений совести я утопил в стихах!»
«Видел во сне с полной яркостью и ясностью город, ходил по улицам, говорил со встречными… Впоследствии оказалось, что это доподлинный Каир»[63].
«В детстве смотрел в цирке акробатов, удивлялся их ловкости. Пришел домой, начал прыгать со шкафа, чуть было не сломал шею».
«Эти ваши стихи никуда не ведут» — «А куда они должны вести?» — «О, мало ли… Тут областей много».
Я принесла К. Д. тетрадь своих стихов и стихи знакомого поэта Дмитрия Суражевского[64]. Бальмонт был недоволен соединением этих двух тетрадей и сказал: «Был случай, что девушка, которая была со мной нежна, потом вышла замуж и прислала мне приветственное письмо вместе с мужем. Я ответил: „Все это прекрасно, но не присылайте мне двуспальных писем“». «Но у меня нет никаких личных отношений с Суражевским!» — «Все равно».
«Уважаю философичность Случевского»[65].
«Горжусь, что знаю языков больше, чем Вячеслав Иванов (около 10)»[66].
О нём:
«Лукавый, ласковый прелат,Ты прежней нежностью богат».
«Восхитительная Мирра Лохвицкая»[67].
Учил меня читать по-испански. «Ведь это так просто, такое наслажденье».
«Что я делаю? Как всегда — пленяю и пленяюсь».
«Играло ли в вашей жизни роль имя Лель? Леля?»
«Своим именем доволен, оно хорошо поется — Кон-стан-тин».
Придя как-то в студеный зимний день раскрасневшаяся, я спросила: «Вы любите 20 градусов мороза?» К. Д. ответил: «А Вы любите 20 палочных ударов?»
Мы вместе были на концерте в ложе с Гречаниновым[68]. На обратном пути Бальмонта окружили на улице девушки-поклонницы. Он отнесся к ним шутливо и небрежно.
«В спиритизме — низшие силы, элементалы. Я не поддался этому увлечению».
«Читаю книгу о коннозаводстве. Очень интересно. Что же все стихи да стихи».
«Любил я два раза. Остальное (с усмешкой) так…»
«Мне кажется, вы стоите в поле у реки, крепко связанная с природой, и оторвать Вас оттуда, ввести в человеческую жизнь нельзя, рано».
«Ненавистны звуки улицы. Неужели гудки машин не могут быть более мелодичны?»
«Так хорош узкий, косой разрез глаз Н. В., что после него все другие глаза кажутся пресными».
О знакомой девушке: «Грудь, как у малайки».
«Почему это считают, что почерк гения должен быть растрепанным и непонятным? Я пишу очень ясно и красиво».
«Меня недавно зазвали к себе три девушки и целый вечер наперебой читали мои стихи. Бальмонта знают лучше его самого».
Вместе со мной в дверь вошел Федор Жиц[69]. Он принес Бальмонту пакет масла.
О моем стихотворении «Леонардо да Винчи» сказал: «Вот эти строки:
„И крепкий воздух снежных гор —
Твое посмертное молчанье…“— могли бы быть одним из лучших мест в поэме автора любой величины. Что у вас особенно удачно — меткий эпитет. Это — редкость».
«Сын мой, Николай[70] — маленький поэтик. Мало интересуюсь им». (Николай Бальмонт умер молодым.)
«Если ты так слаб, что не бросишься вперед, когда враг оскорбляет твою сестру, — умри». (Из публичной лекции.)
«Ах, если б у меня была сестра… Я ищу её всю жизнь… Но к братьям я равнодушен». Поэтическое обожание матери.
Видела я на пороге квартиры кокетливую девушку, племянницу, Верочку Бальмонт[71]. К. Д. сказал о ней: «Она слащава».
«Стихи пишу, распевая их вслух».
В год отъезда Б. я встретила его на Арбате в теплый, солнечный день. Он сказал: «Мне сегодня исполнилось 53 года, это совершенно сказочно».
«Варенька Бутягина[72] подошла ко мне после выступления, сказала: „Я вас люблю“. И заплакала. Она была еще совсем девочка с голубой ленточкой в волосах. С тех пор мы — друзья».
На одном из выступлений Бальмонта в Политехническом музее у подножия кафедры сидела, покачивая перьями головного убора, Агнесса Рубинчик[73]. Это была маленькая, кругленькая женщина, которую я потом встречала как чтицу на эстрадных концертах. Она говорила о себе: «Я была красавица». Грустно было ее слушать, когда она громко провозглашала есенинское:
«Задрав штаны, бежать за комсомолом»[74].
Анна Ивановна[75], кроткая спутница семьи Бальмонта, была замученной, пожилой, бедно одетой женщиной. Голубоглазой и всегда печальной. Бальмонт говорил мне, что она печальна навсегда, потому что любовь ее не нашла ответа.
Дочери К. Д. Мирре было тогда лет 10. Она лежала при моем приходе больная и говорила мне комплименты: «Вы похожи на графиню». К. Д., нежный отец, приводил ее стихотворение «Стакан воды», которое ему нравилось. Там говорилось, что в стакане мерещится подвижное царство, но стоит его всколыхнуть, — останется только туман и «чувства вновь обман». Стихи были очень недурные.
У Б. было посвящение Мирре:
«Девчонка бешеных страстей —То ангелок, то демонёнок,Вся взрослая среди детейИ среди взрослых — вся ребенок»[76].
К. Д. симпатизировал имажинисту Сандро Кусикову[77], бывавшему у него: «Изящный офицерик».
«Я как-то охотился в лесу и подстрелил дятла. Он упал. Глазки его были раскрыты, и в них еще играл свет. А в клюве крепко была зажата красная ягодка… С тех пор я бросил охотиться». (Это я потом прочла в книге Б. «Под новым серпом»[78].)
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});