Читать интересную книгу Для любовников и воров - Педро Сарралуки

– Сарамаго говорит, что романы – литературные пространства, – заметил Антон, не выпуская из рук стакана с виски.

– В общем, – пояснила Полин, пожимая плечами, – я имею в виду тот парк в Италии, который разбил горбун, сошедший с ума от любви. По крайней мере так мне рассказывал Умберто. И обещал свозить меня туда… когда-нибудь.

Постепенно на улице все затихло. Казалось, что гости Пако разговаривают в глубине пещеры. Я заметил, что капли уже перестали стучать в оконные стекла. Значит, дождь закончился. Я подумал о своем велосипеде, брошенном где-то возле дороги. Представив его лежащим там, в наступившей после бури тишине, я испытал щемящее чувство тоски. Как ни странно, но я, сам любивший бывать один, не мог выносить чужого одиночества. В то время я испытывал сильные угрызения совести из-за заброшенности других – старичка на тротуаре, собаки, обнюхивающей мусор, даже фонаря, стоящего возле поля, – как будто я был единственным, кто мог составить им компанию.

– Можешь взять любой из моих рассказов, – предложила Исабель Тогорес. – У меня уже есть семь законченных. И все прекрасно тебе подойдут. Я назову книгу «Воображаемые жизни», но она ничего общего не имеет с Марселем Швабом или Андре Жидом. Это реальные истории людей, которые на самом деле были не тем, чем казались: двойной шпион во время «холодной войны», низенький кинолюбовник, вынужденный всегда ходить на каблуках, отец семейства, ходивший по ночам искать мальчиков на проспекте Лус, красотка, жившая в 50-е годы в Барселоне…

– Это мне не подходит, – поспешно ответил Пако. – Это должны быть неизданные рассказы, написанные или по крайней мере начатые в моем Доме в эти выходные.

– Ты требуешь от нас, чтобы мы были лучше, чем мы есть на самом деле, – сказала Долорес с грустной улыбкой. – Но я принимаю предложение.

– Я тоже, – подал голос Фабио Комалада. – Эта идея мне нравится. Должен признаться, как это сделал в свое время Вольтер, что я своего рода Дон Кихот, выдумывающий страсти для того, чтобы поупражняться.

Он бросил на Полин выразительный взгляд, который она восприняла как любезность, но мне этот намек показался скорее оскорбительным. Женщины всегда легче поддаются влиянию чар, чем доводам логики.

– Какие вы медлительные! – прогремел вдруг голос Антона Аррьяги.

Он поднялся, пошатываясь. Он не притронулся к еде, и виски на него сильно подействовало.

– Вы медлительны, ужасно медлительны. Вы все еще обсуждаете это предложение, а у меня уже есть история.

Так было положено начало исполнению замысла Пако, и пришли выходные, запомнившиеся мне на всю жизнь. В тот вечер мы не засиживались за столом. Гости продолжали говорить обо всем подряд, подшучивая друг над другом и обмениваясь колкостями, но все же что-то изменилось. Хотя все были очень не похожи друг на друга, их объединяла некоторая отрешенность, похожая на рассеянность человека, который, разговаривая по телефону, в то же время листает газету. Все начали подыскивать тему для своего будущего рассказа. Я спросил себя, откуда они берут истории, и вспомнил, что сказал мне Пако однажды утром в городском казино. Местный журналист только что вручил ему несколько листов с напечатанным на машинке текстом. Издатель их читал. Когда я сел рядом, прерывисто дыша от того, что только что слез с велосипеда, Пако посмотрел на меня с меланхолическим видом. «Мы потеряли уважение к литературе, – сказал он мне, – уже никто не читает, но каждый воображает, что ему тоже доступно вдохновение. И вот к чему это привело: ни одного приличного ремесленника и множество посредственных писателей! Теперь ты не найдешь мастера, который сделает тебе венецианскую штукатурку. Те, которые должны были бы освоить эту профессию, слишком заняты сочинением банальностей. Они не понимают, что музам плевать на то, что они делают. Несчастные музы перечитывают Кафку, чтобы окончательно не впасть в депрессию. Запомни это, парень. Если когда-нибудь захочешь избавиться от посредственности, тебе удастся это сделать, лишь идя по стопам тех, кто стремился к этому прежде тебя, следуя творениям великих писателей. И если у тебя нет настоящего таланта, что случается почти со всеми, ты научишься таким образом скрывать свои недостатки. И еще раз повторяю тебе: не вздумай читать Флобера, пока я не разрешу!»

Когда был подан кофе, Антон Аррьяга был уже совершенно невменяемым и едва держался на стуле. В конце концов жена Антона и издатель отвели его спать. Долорес Мальном уже не возвращалась из домика для гостей. Вскоре и Полин ушла в свою каюту «Наутилуса». Так как единственной оставшейся женщиной была не очень привлекательная Исабель, Фабио Комалада, поколебавшись несколько минут, тоже решил удалиться.

Неутомимый Пако достал бутылку арманьяка и коробку гаванских сигар. Он предложил Умберто Арденио Росалесу и Исабель Тогорес сесть возле камина. Убирая со стола, я заметил, насколько более подвижно пламя свечей по сравнению с электрическим светом. При свечах все становится зыбким. Тени колеблются, умножая свои очертания. Мне это очень понравилось. Казалось, будто сомнения, за которые меня так упрекал мой отец, овладели всем домом.

Я вымыл посуду и протер стол. После этого, так как мне больше нечего было делать, я решил заняться чисткой туфель Долорес, испачканных грязью. Я придвинул табурет к столу, для того чтобы тщательно их рассмотреть. Грязь на них уже засохла. Я перерыл весь шкаф, где Лурдес хранила чистящие средства, и наконец нашел щетку для обуви. Я сел на табурет и стал осторожно, почти как реставратор, проводить щеткой по боковой стороне одной из туфелек. Красный цвет постепенно проявлялся. В гостиной слышались голоса все еще бодрствовавших гостей. Закончившаяся гроза оставила после себя ощущение спокойной умиротворенности. На улице было совсем неподвижно. Воздух застыл, как будто тучи унесли с собой даже легкий ветерок.

Я высунулся из дверного проема с туфелькой в руке. На небе кое-где высыпали звезды, но луна все еще была скрыта огромной массой плывущих черных туч. Вдруг появился пес издателя, медленно двигавшийся по направлению ко мне. Я спросил, откуда он идет. Он едва взглянул на меня и, зашагав чуть быстрее, но не меняя своей ленивой походки, вошел в дом. Услышав незнакомые голоса в гостиной, он резко остановился, как будто наткнувшись на что-то. Постояв несколько секунд в полной неподвижности, он решил укрыться под кухонным столом.

– Ты кажешься дурачком, – сказал я ему, – но думаю, ты вовсе не глуп. Ты хочешь превратиться в невидимку.

Собака никак не отреагировала на мой голос, и я снова принялся чистить туфли. Вскоре появилась Исабель Тогорес, держа между пальцами почти докуренную сигару. Она удивленно подняла брови, увидев, чем я занимаюсь, но ничего не сказала. Она лишь налила себе стакан воды и внимательно на меня посмотрела, отчего я почувствовал себя очень неловко.

– Если вам что-нибудь нужно, я к вашим услугам, – несколько неожиданно предложил я.

– Настоящие женщины всегда оставляют после себя следы, – сказала она мне после некоторого размышления. – Следы помады на бокалах, туфли на кухне, трусы, валяющиеся на полу. Не знаю, как это у них получается, но это так. Действительно так. А я кажусь лесбиянкой, черт возьми.

Она поставила свой стакан в раковину и вышла, не сказав больше ни слова. В воздухе остался запах сигары. Почти сразу же я увидел, как отправился в спальню Умберто Арденио Росалес. Издатель задержался на некоторое время, для того чтобы потушить камин. После этого он пришел пожелать мне спокойной ночи и сказал, чтобы я лег спать поскорее. Оставшись один, я пошел в гостиную, чтобы убрать стаканы и бутылки (ведь никому не нравится натыкаться поутру на остатки вчерашнего пиршества). Я потушил свечи и открыл два окна, чтобы проветрить комнату, после чего вновь занялся чисткой туфель.

Закончив свою работу, я посмотрел на нее с гордостью. Никто бы не стал сомневаться, что эти туфли ступали только по мрамору и граниту. Я подумал, что Долорес Мальном, склонная видеть все в пессимистическом свете, обрадуется, узнав, что ее туфли были возвращены к жизни. Для этого нужно было только приложить небольшие усилия. Мне нравилось проявлять упорство, придавая важность незначительным вещам. Меня успокаивала мысль, что я умел противостоять всему: чужому влиянию, своим собственным сомнениям, книгам, которые читал, и советам других людей. В детстве я любил наблюдать, как у меня заживают царапины. Это наполняло меня ощущением своего собственного могущества. Лежа в постели с открытыми глазами, я воображал себя сказочным существом, способным полностью возрождаться. Теперь же, много лет спустя, я придавал такое значение спасению туфель, чтобы убедиться, что ничто – никакая грязь мира – не может противостоять мне.

Я взял туфли и вышел из дома, собираясь оставить их рядом с дверью Долорес, чтобы она нашла их на следующее утро. Я думал, что в это время она уже спит, но на одном из письменных столов стояла зажженная свеча. Я заглянул в окно и увидел Долорес. Она сидела, опершись локтями на стол и закрыв голову руками. Я подошел к окну поближе. Перед Долорес не было ни книги, ни чистого листа. Все на столе оставалось так же, как положил Пако. Я постучал в дверь.