повторила задумчиво Шарафат.
Многого она еще не понимала, но в человека, которого зовут Ленин, поверила горячо и страстно, как только услышала это имя. Она знала, что Ленин — вождь большевиков, а они несут ее народу свободу и счастье. Женщинам-узбечкам эта новая жизнь нужна, пожалуй, больше, чем другим.
«Как жила я? — вспоминала Шарафат. — Как жили все мои подруги, соседки? Что мы знали? Ичкари[4] все равно, что тюрьма. Ни единого светлого дня. Даже лучи нашего жаркого солнца до женщин не доходили. Мрак в доме, мрак в поле, когда до бессознания работаешь тяжелым кетменем. Смотришь на Ольгу Васильевну — у нее совсем другая жизнь, светлая, красивая. А как к ней относится Петр Тимофеевич: к каждому слову прислушивается, бережет ее...»
Шарафат вздохнула.
— Что ты, девочка? — участливо спросила Ольга Васильевна. Она хорошо поняла состояние молодой узбечки. — Все будет как надо. И ты, и все заживут по-другому. Станешь учительницей, как я, будешь читать детям вот эти стихи. — И она продекламировала по-русски мягким певучим голосом:
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную...
Шарафат слушала, затаив дыхание. Она не понимала слов, но музыка стиха ее очаровала. Она готова была слушать и слушать без конца. Но вдруг ей стало страшно. Что если завтра налетят басмачи, и все это хорошее кончится? И для нее, и для всех. Нет, только не это! Надо бороться за новую жизнь. Как командир, как погибший комиссар Исмаилов, как Юнус... При воспоминании о молодом бойце Шарафат зарделась. Уж больно ласково посмотрел он на нее в то утро, когда привез свои печальные вести. Как он выследил черного шакала — предателя! Не побоялся. «А я?» — подумала вдруг Шарафат. Она не находила покоя до тех пор, пока в голове не созрел план. С ним она и пришла к Алексееву.
Командир сперва и слушать не хотел:
— К басмачам? Еще что вздумала?
Но Шарафат была настойчива. Да и возможностей других не было. Послать в разведку Юнуса, значит, обречь парня на верную смерть. Теперь с басмачами Кара Сакал. Уж он-то постарается свести счеты со своим разоблачителем, от руки которого пал Каримбай.
— Ладно, — сдался, наконец, Алексеев. Он смотрел сейчас на Шарафатхон так, словно отправлял на смертельно рискованное дело родную дочь. Но она ответила твердым, спокойным взглядом больших, будто сливы, глаз.
— Все будет в порядке, товарищ командир, — заверила она и по-военному приложила руку к козырьку.
Боевое крещение
В Ходжиабаде готовился той[5]. Уже на рассвете, едва замолкли призывы азана к омовению, тяжелые медные карнаи возвестили о пиршестве. Из мечети густо повалил народ. Впереди важно выступал мулла. Глаза его зорко поглядывали из-под насупленных бровей. Следом двигалась местная знать, а за нею — похожие друг на друга, одинаково бедно одетые, молчаливые дехкане.
У распахнутых высоких ворот богатого дома стоял жених в широкополом парчовом халате, чернобородый, надменный. И улыбающийся, как положено по обычаю. Это был Бахрам — правая рука Кадыра-курбаши.
С веселым гоготом во двор одна за другой въезжали группы всадников — друзья и родственники жениха, прибывшие из самых дальних селений. Бахрам окидывал их внимательным взглядом цепких глаз, все так же тонко улыбаясь. Но неожиданно лицо его посуровело. Он присматривался к пятерым юношам, въехавшим вместе со всеми во двор. Судя по одеждам и бархатным шапкам, отороченным куньим мехом, они были не здешними. Впереди на прекрасном стройном коне ехал совсем еще мальчик, с огромными глазами и румянцем во всю щеку. Заметив тень недоумения на лице жениха, мальчик легко соскочил с лошади и, небрежно бросив в чьи-то руки поводья, подошел с вежливым, но полным достоинства, поклоном к Бахраму.
— Милость и благословение аллаха да пребудет с вами в этот радостный день, — произнес он.
Жених неуверенно улыбнулся.
— Я — Махмуд, старший сын Каримбая, — сказал мальчик. На глаза его навернулись слезы, но он подавил их, вздохнув. — Пусть тучи не закрывают сегодня солнце вашего счастья. Об отце моем, погибшем за веру, мы поговорим потом. — Он приблизился на шаг и быстро снял с пальца перстень, украшенный большим камнем. — Возьмите это, хотя час вручения подарков еще не настал. Пусть этот перстень напоминает вам о моем отце.
Бахрам внимательно разглядывал перстень. Конечно же — Каримбая. Такую драгоценность нельзя не узнать! Суровый взгляд басмача потеплел.
— Ты вырос, птенец, — сказал он, — ты стал настоящим орлом. Давно мы не встречались, потому я сразу и не узнал тебя.
— Я жил в Хорезме, — сказал Махмуд. — Воспитывался у имама. — Он показал на своих спутников. — Это мои друзья.
— Милости прошу, — искренне пригласил всех Бахрам.
Веселый пир затянулся за полночь. Когда гости уже расходились, осоловевший от обильной еды и напитков басмаческий главарь хлопнул в ладоши и громко позвал:
— Сын Каримбая! Подойди ко мне.
Юноша приблизился.
— Ты хочешь послужить аллаху? — спросил Бахрам. Юноша смиренно поклонился.
— Сегодня, — изрек Бахрам, — в ночь моего счастья ты будешь охранять меня. Держи! — Он бросил связку ключей, и юноша легко поймал ее и спрятал в карман. — А спать будешь рядом с моей опочивальней. Я верю тебе больше, чем всем этим псам. — Он кивком показал на басмачей, уже храпевших около неубранных дастарханов или укладывающихся на ночлег: кто — под дувалом, кто — у коновязи.
— Душа моего отца возрадовалась сейчас, — почтительно произнес юноша.
В предрассветный час, когда из окон опочивальни Бахрама доносился могучий храп, юноша показался на пороге. Тотчас к нему метнулись товарищи.
— Кони оседланы? — спросил юноша.
— Да, Шарафат, — ответил один из товарищей.
Таиться было уже не к чему.
— За мной! — велела Шарафат. Щелкнул замок, но басмач только перевернулся с боку на бок и чмокнул толстыми губами. Шарафат ловко просунула тонкую руку под подушку и вытащила наган и нож. Только после этого она сильно толкнула Бахрама. Басмач вскочил и рванулся к оружию. Но рука его нащупала пустоту, и в то же мгновение рот ему заткнули кляпом. Бахрам мычал, мотая головой. Налитые кровью маленькие глаза с ненавистью вглядывались в тех, кто