Вспомни, кто нас навел на след басмачей за Эски-Саем, когда мы пленных взяли?
— Какие там пленные? — пожал плечами комиссар. — Шестеро калек и глухой мулла.
— Не важно, сколько, — возразил Алексеев. — А сегодня... Это же он, а никто другой, нам опять дорогу указал. И не его вина, что басмачи ушли из-под носа.
Комиссар молчал, барабаня тонкими длинными пальцами по столу.
— Ты думаешь, я не сомневался в этом Кара Сакале, — продолжал командир. — Но пойми: факты за него. А Юнус пока что... — Он задумался, будто подбирая слова, и в это время в тесную комнатку, опрокинув загрохотавшее ведро, влетел сам Юнус из третьего взвода.
— Басмачи! — закричал он. И тут же донесся дробный, нарастающий топот и дикие, будто пьяные вопли.
Все трое выскочили на улицу, и Алексеев громко скомандовал:
— К бою!
С окраины кишлака уже доносилась пальба. Это дозорные стреляли вслед проскочившей в селение банде.
Исмаилов бросился к общему двору, где расположились на ночлег красноармейцы; Алексеев помчался к пулеметному взводу.
— Я их задержу! — крикнул он на ходу комиссару, — а ты организуй оборону!
Бойцы, кто в нательных рубашках, белеющих в сумерках, кто — босиком, уже суетились у пулеметов.
— Помоги! — крикнул Алексеев Юнусу. Подхватив «максим», они вдвоем затащили его на крышу. — Второй пулемет — к дороге! — приказал командир. — Не успеете — сажайте им в спины, чтоб ни одна сволочь не ушла, — распоряжался он. А руки ловко вставляли ленту, и едва показалась визжащая басмаческая лавина, Алексеев полоснул по ней длинной очередью.
Падали, заливаясь предсмертным ржанием, кони. Взмахнув руками, несколько бандитов свалилось в пыль. Поняв, что застигнуть врасплох красноармейцев не удалось, басмачи устремились к большаку. Теперь они уже не орали, а отчаянно нахлестывали лошадей, стремясь уйти в степь.
Алексеев развернул пулемет, но прежде он все-таки заметил, что к тому самому домику, где минуту назад они беседовали с комиссаром, подскакал, отделившись от остальных, один басмач и швырнул в открытое окно гранату. Одновременно со взрывом грянул выстрел. Юнус не промахнулся. Повиснув в стременах, молодой басмач в щегольском халате волочился по пыли за конем. Он упал совсем рядом с ними, но приподнялся, глянул на крышу кибитки, где лежали у пулемета Юнус и Алексеев, и глаза его округлились. Даже в сгущавшейся мгле он узнал предсмертным взглядом того, кто послал ему в грудь пулю.
— Так вот ты где, собака... — хрипло сказал он и сплюнул кровью. Он хотел достать маузер, но рука уже ослабла, и он уронил голову в пыль.
— Вот где, Джура, нашел ты свою погибель, — кивнул на него Юнус, подавая ленту. Короткими очередями командир сбивал басмачей, едва они показывались в узком просвете между деревьев.
Топот рассыпался и стих. Теперь-то, наверняка, басмачи разбежались кто куда, и преследовать их, пока они не соберутся снова всей шайкой, было бессмысленно.
Алексеев поднялся во весь рост, Юнус — тоже. И тут только они заметили, что молодой басмач шевелится. Он поднял серое от пыли лицо и с трудом разжал спекшиеся губы.
— Скотина! — задыхаясь, сказал он, глядя с ненавистью на Юнуса уже помутневшими глазами. — Все равно мы тебя... — Он застонал.
— Стой! — успел крикнуть Алексеев. — Он нам пригодится! — Но Юнус уже выстрелил в голову басмачу.
— Извини, товарищ командир, — сказал он, тяжело дыша, — не мог я по-другому. Этот же отца моего камчой хлестал. Шакал...
— Куда ты торопился? — кольнул его взглядом Алексеев. — Успел бы еще счеты свести. Ладно, — как всегда решительно оборвал он себя. — Потом разберемся.
Бой стих, и сразу же угольно-черная ночь залила все вокруг. Алексеев сам проверил боевые порядки вокруг кишлака и только после этого пошел отдыхать.
В домике, где разместился Исмаилов, хлопотал у чайников все тот же Кара Сакал. Где был его ординарец во время боя, Алексеев не знал. Он только обратил внимание на то, что Кара Сакал, вопреки обыкновению, мрачен и молчалив.
— Задали тебе басмачи двойную работу, — невесело пошутил Алексеев, обращаясь к Кара Сакалу, — опять чай заваривать надо.
— Э-э, чайник... шайтан с ним, — неуверенно подмигнул Кара Сакал. — Шинель ваша пропала, товарищ командир, — вот жалко. — Он покачал сокрушенно головой. — Как они только узнали, где вы остановились?
— У кого-то язык длинный, — со значением сказал комиссар, глядя в упор на Кара Сакала.
Тот выдержал взгляд серых комиссаровых глаз:
— Правда ваша, — произнес он почтительно. — Наверное, совсем рядом они были. Какая-то собака от нас побежала туда, сказала: «Все спят. Налетайте, убивайте...»
— А может, эта собака обо всем им донесла еще раньше? — спросил комиссар, вновь внимательно посмотрев на Кара Сакала. — И показала кибитку, в которой остановился командир?
— Я в таких делах не понимаю, — сказал Кара Сакал. — Вот чай, пожалуйста. — Он налил две пиалы и покачал головой, с удовольствием смакуя аромат.
На рассвете Алексеев поднял отряд. Он решил вернуться в Андижан. Ехали без песен. Не так, как всегда. Командир молчал, и даже Кара Сакал за всю дорогу ни разу не пошутил, ни разу не закурил свою знаменитую самокрутку в палец толщиной.
Ночной гость
Кадыр-курбаши рыгнул. Провел жирными ладонями по черной бороде и только после этого вытер руки о скатерть. Толстыми пальцами, сплошь в дорогих кольцах, он взял хрупкую пиалу и отхлебнул глоток чая.
«Стал бы тебе этот чай отравой, — от души пожелал ему хозяин дома Каримбай. — Сдох бы ты! Хотя — нет. Пусть сперва расправится с красными нечестивцами, а там, клянусь пророком, я найду способ выпустить из этого толстого брюха кишки». — Так думал богатейший в селении человек Каримбай. Тот самый Каримбай, которому даже генерал в Андижане подал однажды три пальца. А этот жирный боров курбаши заставил Каримбая, первого в округе человека, стоять согнувшись, как какого-то жалкого служку. Разлегся на его коврах, жрет его плов, а хозяину даже сесть не предложит. Правда, прежде, чем сам начал есть, кивнул: отведай! Каримбай проглотил горсть плова, поцокал языком — объедение!
«Боялся, что отравлю, — понял сейчас Каримбай. — Нет, душа моя. Я тебя, придет время, заставлю босого на сковородке плясать. Слыхано ли, такое оскорбление...»