Теперь очередь Иванишевича подавать. Он дважды ошибается на своей подаче. И еще дважды. Проигрывает 0-30, не выдерживает напряжения. В предыдущие полтора часа мне не удалось сломить этого парня, и вот он сломался. Он вновь упускает первую подачу. Он готов. Никто лучше меня не сможет распознать это с первого взгляда: я ведь сам знаю, каково это - сломаться. Понимаю, что происходит сейчас с телом моего соперника: горло перехватило, ноги дрожат… Но Иванишевич унимает дрожь и со второй подачи бьет мяч в самый конец корта: он мелькает желтой вспышкой и едва касается задней линии. Взмывает облачко мела, будто в линию попала пуля. Следующая его подача столь же успешна. Неожиданно счет равный, 30-30.
Потом он вновь неудачно подает, зато вторая подача получается. Я изо всех сил отбиваю, он бьет с полулета, я выбегаю и вновь спешу к задней линии. «Ты можешь выиграть одним взмахом ракетки, - говорю себе. - Ты еще никогда не был так близко. И, возможно, не будешь».
В этом вся проблема. Что будет, если, подойдя столь близко, я все же проиграю? Это издевательство. Это - приговор. Пытаюсь сосредоточиться на Иванишевиче. Я должен угадать, куда он подаст в следующий раз. Кажется, назревает скользящий удар в левую часть корта, в дальнюю точку: мяч едва коснется корта, что должно заставить меня с разбегу вылететь за пределы площадки. Типично для левши. Но Иванишевича никак нельзя назвать предсказуемым. Пушечным ударом он посылает мяч через центр корта, почти параллельно земле. Не знаю, почему он выбрал именно такую подачу. Ему стоило ударить иначе, но он ударил именно так. Я это предчувствовал, знал, что он будет бить через центр корта. Каким-то чудом, однако, он попадает мячом в сетку. Мое счастье: ведь мяч с огромной скоростью летел прямо в линию. Даже правильно угадав направление и мгновенно метнувшись к предполагаемому месту падения мяча, я не сумел бы взять эту подачу.
Зрители встают. Я беру короткий тайм-аут, во время которого говорю сам себе вслух: «Ты должен выиграть это очко, иначе никогда не дойдешь до конца. Не надейся, что он вновь совершит двойную ошибку, не рассчитывай, что он промахнется. Ты должен контролировать то, что ты в состоянии контролировать. Отбей эту подачу изо всех сил: если ты отобьешь ее, но промахнешься, ты сможешь с этим жить. Ты это переживешь. Всего один удар, и никаких сожалений».
Бей сильнее!
Он подает мне под удар слева. Я подпрыгиваю, изо всех сил замахиваюсь, но я так напряжен, что мой удар под левую руку соперника получается неожиданно слабым. Он, однако, каким-то чудом пропускает мой несложный удар с лета. Посланный им мяч летит в сетку - и вот в двадцать два года, сделав двадцать два миллиона ударов ракеткой по мячу, в 1992 году я - чемпион Уимблдона.
Я падаю на колени, потом на живот. Не могу поверить в происходящее. Когда поднимаюсь на ноги, Иванишевич уже стоит на моей половине корта. Он обнимает меня, тепло поздравляет:
- Молодец, чемпион! Сегодня ты это заслужил.
- Классно играл, Горан.
Он хлопает меня по плечу, улыбается, затем идет к своему креслу и обматывает голову полотенцем. Я понимаю его чувства лучше, чем свои собственные. Часть моей души остается там, с ним, пока я сижу в своем кресле, пытаясь собрать разбегающиеся мысли.
Ко мне подходит человек с типично британской внешностью и просит встать. Он вручает мне большой золотой кубок. Я не понимаю, как его держать, куда нести. Британец показывает пальцем на корт: я должен сделать круг, подняв кубок над головой.
Обхожу корт, держа кубок повыше. Болельщики ликуют. Другой британец пытается отобрать у меня трофей, но я крепко вцепился - не выпускаю его из рук. Британец объясняет, что на кубок предстоит нанести гравировку. Мое имя.
Бросаю взгляд в сторону моей ложи, машу Нику, Венди и Фили. Они улыбаются в ответ, аплодируют. Фили обнимает Ника, Ник - Венди. Я люблю тебя, Венди! Отвешиваю поклон в сторону королевской ложи и покидаю корт.
В раздевалке долго, не отводя глаз, смотрю на свое искривленное отражение в кубке и шепчу ему:
- Сколько же пришлось страдать ради тебя!
Я так счастлив, что мне страшно. Не думал, что эта победа столько значит для меня. Внутри меня продолжают бушевать волны эмоций: восторг и какое-то истерическое облегчение - наконец-то хоть на короткое время я сумел заставить замолчать критиков, включая того, кто сидит внутри меня.
ПОЗЖЕ ИЗ АРЕНДОВАННОГО НАМИ ДОМА я звоню Джилу. В этот раз он не смог поехать с нами: после долгого сезона грунтовых кортов ему было необходимо побыть с семьей. Он безумно жалеет, что не может быть в этот момент со мной. Мы обсуждаем с ним матч во всех подробностях - удивительно, как много он успел узнать о теннисе за столь короткое время. Я звоню Перри, потом - Джей Пи, затем трясущейся рукой набираю номер отца в Вегасе:
- Папа? Это я! Ты меня слышишь? Ну, как тебе?..
Тишина.
- Папа?
- Ты не должен был проигрывать четвертый сет!
Я ошеломленно молчу, боясь выдать свои чувства дрожью в голосе. Затем спрашиваю:
- Надеюсь, ты рад хотя бы, что я выиграл пятый?
Он молчит. Нет, не потому, что не согласен или не одобряет. Он плачет. Пораженный, я слышу, как отец всхлипывает и вытирает слезы. Я знаю, что он гордится мной, хотя, увы, не в состоянии высказать это. Не могу обвинять его за неумение высказать то, что у него на душе. Это наше общее семейное проклятие.
ВЕЧЕРОМ В ДЕНЬ ФИНАЛА проходит знаменитый Уимблдонский бал. Я много раз слышал о нем и жду его с дрожью нетерпения, потому что мне как победителю в мужском разряде предстоит танцевать с победительницей среди женщин, а в этом году, как и в другие годы, это Штефи Граф. Я схожу с ума по Штефи с тех пор, как увидел ее интервью французскому телевидению. Меня охватил благоговейный восторг от ее невыразимого изящества и естественной красоты. В ней угадывалась нравственность, добродетель и то достоинство, какое сейчас уже редко встретишь. Мне показалось, что на какую-то долю секунды я увидел нимб над ее головой. На прошлогоднем Открытом чемпионате Франции я попытался завязать с ней переписку, но она не ответила. И вот сейчас мне не терпится закружить ее в танце по бальной зале - и плевать, что я совсем не умею танцевать.
Венди знает о моих чувствах к Штефи, но ничуть не ревнует. У нас ведь открытые отношения, напоминает она. К тому же мы оба уже совершеннолетние, нам стукнуло по 21 году. Вечером накануне финала мы с ней отправляемся в Harrods, чтобы купить мне смокинг - а вдруг понадобится? Венди шутит с продавщицей, говорит, что я мечтаю о победе лишь для того, чтобы танцевать со Штефи Граф.
Итак, впервые в жизни облачившись в смокинг, я отправляюсь на бал под руку с Венди. На нас тут же налетают британские седовласые парочки: у мужчин из ушей торчат пучки волос, перезрелые дамы пахнут ликером. Похоже, они рады моей победе, но лишь потому, что с ней в их клуб вливается свежая кровь. «Наконец-то появился кто-то новенький, с кем можно поболтать на этих ужасных светских тусовках», - говорит кто-то. Мы с Венди стоим спина к спине, будто пара аквалангистов в компании акул. Я мучительно продираюсь сквозь чудовищный британский акцент собеседников и объясняю какой-то женщине, похожей на Бенни Хилла, что очень жду традиционного танца с победительницей в женском разряде.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});