— Я думал, мы собирались обсуждать Грейс. Вы ведь понимаете, что, если мы собираемся быть друзьями, вам придется научиться понимать мои намеки.
Куинн в раздражении потер лоб.
— А, ладно, — Люк махнул рукой, — начнем с Джорджианы. Вы же все равно хотите именно ее. Но не думайте, что я освобожу вас от обязательств перед Грейс. Если она до сих пор желает выйти за вас замуж, я обвяжу вас ленточкой с красивым бантиком и подам ей на блюдечке с яблоком во рту.
Куинн повернулся и направился к господскому дому. Люк последовал за ним.
— Вы ошибаетесь, — ответил, наконец, Куинн. — Я не хочу жениться на Джорджиане. Я хочу, чтобы она была счастлива, жила со всеми возможными удобствами в месте, которое напоминало бы ей о приятных моментах прошлого. Но я не хочу прожить остаток жизни с женщиной, любящей моего, несомненно, достойного всяческих похвал и уважения кузена.
— Брауни прав. Вы действительно гораздо больший дурак, чем я когда-либо был. Если вы не хотите заполучить ее способом, которым вы могли бы ее заполучить, вы заслуживаете всех страданий, выпавших на вашу долю… и даже больших. — Люк покачал головой. — Энтони Фортескью мертв, глупый вы осел.
Где-то вдалеке раздался клекот сапсана, и Куинн, взглянув на небо, свернул с тропы, намереваясь найти птицу.
Люк наклонился и прошептал:
— А вы — нет… Хотя многие могут обмануться, увидев трупный цвет вашего лица.
Проклятые герцоги. Всегда должны оставить за собой последнее слово.
Джорджиана надеялась, что второй неожиданный отъезд Куинна в Лондон две недели назад даст отдых ее сердцу. Но, смотря на Фэрли, сидящую на холме перед Ло-Пулом и окруженную членами «Вдовьего клуба» Аты, Джорджиана поняла — все стало только хуже.
— Джорджиана, — прошептала Фэрли, — сколько еще времени месье Латук попросит нас сидеть в этой позиции?
Джорджиана взглянула на миниатюрного французского портретиста, наполовину скрытого огромным холстом.
— Если ты не будешь больше задавать мне этот вопрос, я отправлюсь с тобой завтра кататься на лошади.
Девочка закусила губу:
— Джорджиана?
— Да? — ответила она.
— Когда?
Джорджиана спрятала улыбку:
— На рассвете.
Последовало пять секунд благословенной тишины.
— На какой лошади?
— Ты хотела сказать, на каком пони?
Фэрли вздохнула, и Джорджиана чуть не рассмеялась — это была точная копия ее собственного раздраженного вздоха.
— Прекрасно. — Джорджиана уступила. — Ты можешь взять Леди, маленькую серую кобылу в последнем стойле. Но только если ты прекратишь разговаривать. Иначе месье Латук может пририсовать нам усы, как у него.
— Рисование — гораздо более веселое занятие, чем позирование.
Сара Уинтерс наклонилась к ним:
— Но все те, кто будет смотреть на картину, будут благодарны, если ты будешь сидеть смирно. Посмотри.
Сара передала Фэрли медальон, и девочка открыла замок. Джорджиана заглянула через ее плечо и увидела джентльмена в военной униформе. Из всех вдов Сара больше всего оплакивала своего любимого мужа, погибшего в войне с французами.
— Это твой муж? — спросила Фэрли.
— Да. — Сара погладила Фэрли по волосам, и Джорджиана обратила внимание на то, какие у нее красивые руки. — И я всегда буду благодарна ему за то, что он не пожалел усилий и высидел все необходимое время. Иначе мне ничего не напоминало бы о нем.
— Ой, — перебила Фэрли, — а ты видела рисунок Джорджианы, на котором изображен глаз ее мужа?
Сара кинула взгляд на шаль Джорджианы и кивнула.
Мгновение они молчали, потом Фэрли засопела.
— В чем дело, милая?
— Я не хочу, чтобы рисовали мой портрет. Возможно, это плохое предзнаменование.
— Почему? — с нежностью спросила Сара.
— Потому что, похоже, все после этого умирают, — заявила Фэрли.
— В чьем дело? — Месье Латук махнул в воздухе кисточкой. — Это совершенно невыносьимо. Я не могу создать шедьевр, если вы будете все время двигаться. Вы должны заставить мадемуазель сидеть смирно.
— Месье, — произнесла Джорджиана, встав и начав разминать затекшие суставы. — Мне очень жаль, но, кажется, становится темно, и мадемуазель прекрасно вела себя последние полтора часа. Думаю, нам следует собраться снова завтра. Не правда ли?
Ата пробормотала свое согласие. Но Гвендолин Фортескью, оставшаяся в Пенроузе, несмотря на явное недовольство остальных леди, начала возражать. Она явилась на холм всего несколько минут назад. И выражение ее лица было более горьким, чем лимонад, который держал в руках замученный лакей.
— Ты позволишь ребенку диктовать всем свою волю? — Гвендолин фыркнула от отвращения. — Ей необходимо лучшее воспитание, ты не подходишь на роль ее воспитательницы. Она избалована и испорчена — и в ней нет ни следа женственности и положенного образования.
Джорджиана никогда не осмеливалась возразить маркизе. Но то, как она обрушилась на Фэрли, вынудило ее вспылить.
— Что вы сказали? — Джорджиана направилась к Гвендолин Фортескью. — Возьмите свои слова назад, мадам.
— Прошу прощения! — возмущенно воскликнула Гвендолин. Она понизила голос: — Я не подчиняюсь дочери управляющего.
— Вы возьмете свои слова, или я…
— Или что? — Гвендолин улыбнулась со всем удовлетворением женщины, бывшей маркизой четыре десятилетия. — Выкинешь меня из моего же поместья?
Краем глаза Джорджиана заметила приближающуюся Ату. Она подняла руку:
— Нет, Ата. Спасибо, но я больше не позволю тебе сражаться за меня.
Ата остановилась и сделала знак рукой остальным вдовам, выстроившимся за ней.
Джорджиана повернулась к Гвендолин:
— Возьмите свои слова обратно, или я превращу вашу жизнь в кошмар.
Гвендолин рассмеялась:
— Не могу представить себе, как ты можешь сделать мою жизнь еще хуже. Я страдаю каждый раз, когда оказываюсь в твоем присутствии.
Вдовы ошеломленно вдохнули. Ата покраснела от гнева.
— Меня не волнует, что вы думаете обо мне, но я не позволю вам плохо говорить о Фэрли. Или вы действительно считаете себя подходящим образцом воспитательницы детей после того, как не сделали ничего, чтобы вразумить Энтони, ведшего печальный образ жизни в городе?
— Ты свела его в могилу, не я, — ответила маркиза. Гвендолин явно рассталась с надеждой стать частью круга влиятельных друзей Аты.
По спине Джорджианы пробежал холодок. Она никогда не умела ставить людей на место. Никогда не могла быстро придумать, как возразить. Рабочие и слуги поместья слушались ее только потому, что их начинала мучить совесть, когда они видели, как работает она сама.