Читать интересную книгу Отчий дом - Ян Винецкий

Они проговорили до рассвета.

8

Да, в мире было неспокойно. Двадцатый век зачинался в крови и дыму, предвещая бури и штормы. Еще не прошло и восьми лет после горестной для России русско-японской войны, а уже слышались раскаты приближающейся новой грозы.

Только что отгремели залпы Триполитанской войны между Италией и Турцией. Теперь пожар занялся на Балканах…

Недавно Петр Николаевич прочел в газетах: «Изумительно смелые полеты совершает находящийся при Второй болгарской армии, осаждающей Адрианополь, русский авиатор Тимофей Ефимов, брат знаменитого Михаила Никифоровича Ефимова. Второго ноября 1912 года во время полета аэроплан Ефимова был обстрелян турками и имел десять пробоин…»

«Братья Ефимовы — вот пионеры военной авиации на Руси!» — с любовью подумал Петр Николаевич. Хотелось продолжить их славное дело, расширить возможности воздушной разведки.

На Сырецком аэродроме Нестерова и его друзей встретил Есипов.

— Я привез новенькие «Ньюпоры»! — воскликнул он, едва вернувшиеся с маневров летчики выключили моторы.

Все побежали к палаткам смотреть машины. «Ньюпоры» блестели от лака, нанесенного поверх темно-зеленой краски. Винты отливали ярко-красной эмалью.

Это были уже не старые «Ньюпоры» с моторами «Анзани» в тридцать пять лошадиных сил, а с мотором «Гном» мощностью в семьдесят лошадиных сил.

— Теперь мы заживем. Ого-го-о-го-о! — с радостным озорством заполнил своим ликующим голосом палатку Петр Николаевич. Потом ухватился обеими руками за ремень Миши и высоко поднял его на вытянутых руках.

— Хитер! — поправляя сюртук, сказал Миша. — А ты попробуй подними… командира!

— Если командир позволит… — смутился Нестеров.

Есипов засмеялся и погрозил пальцем:

— Я то, может быть, и позволил бы, да мои шесть пудов не позволят. Расскажите-ка лучше о результатах работы вашей группы на маневрах.

Петр Николаевич кратко доложил.

Передков поднял руку:

— Разрешите добавить, господин поручик?

— Говорите, подпоручик.

Миша неодобрительно поглядел на Нестерова.

— Если уж докладывать, так докладывать надо правду! А правда в том, что поручик Нестеров приукрасил мою и поручика Вачнадзе работу, а о своих полетах не сказал ни слова… Я хочу добавить, что Нестеров летал больше всех и, по сути дела, отбивал у нас хлеб…

Есипов улыбнулся:

— Об этой слабости поручика Нестерова я знаю.

— Позвольте, — покраснел Петр Николаевич, — я обязан был доложить о подчиненных в первую очередь… И потом, я не сказал главного: из опыта маневров мы вынесли ценную мысль о необходимости обучения летчиков дальним перелетам. Аэроплан — не воздушный шар, который привязан к аэродрому. Он должен летать на большие расстояния в тыл противника и привозить данные о передвижениях войск. К этому делу надо приступить немедля. Я просил бы вашего разрешения, господин поручик, совершить полет на дальнее расстояние.

— Это интересно, — задумчиво проговорил Есипов и вдруг спросил, поглядев в упор на Нестерова: — А как же с мертвой петлей? Или вы к ней охладели?

Петр Николаевич вздрогнул. «Охладели…» — повторил он про себя это обидное слово. О, если бы поручик Есипов знал, сколько передумал он о ней, сколько сделал расчетов, перечитал учебников по механике и физике, перечертил схем!..

Петля стала его ежедневной молитвой, с ней встречал он утро и провожал день. Иной раз ему казалось, что он заболел навязчивой идеей. Тогда он старался чем-нибудь отвлечься: начинал музицировать либо уходил с мольбертом на высокий берег Днепра и долго рисовал караваны барж, плывущих по реке. В свете вечерней зари, полыхавшей алыми и синими огнями, эти баржи казались расписными челнами атамана Стеньки Разина. И снова мысль возвращалась к мертвой петле, — мысль непокорная, упрямая, мятежная…

Петр Николаевич выпрямился и, встретясь глазами с Есиповым, ответил:

— К петле я продолжаю готовиться. Здесь нельзя торопиться, ибо судьба позволит мне ошибиться только один раз.

Есипов понимал Петра Николаевича. Он успел изучить его и знал, что Нестеров сейчас одержим идеей дальнего перелета. Но ему казалось, что новый замысел отвлечет его от подготовки к мертвой петле.

Вот почему Есипов не торопился с ответом и задавал все новые вопросы, которые относились к петле.

— Не могут ли вам помочь наши ученые? О петле, помнится, что-то писал профессор Жуковский.

— Да, он служит мне единственным маяком. Я много присматривался к полету птиц, но только Жуковский натолкнул мое внимание на волнообразную траекторию скольжения птиц.

— Какие данные надо иметь для петли?

— Вес машины, скорость пикирования перед петлей и радиус петли.

— И вы все это уже рассчитали?

— Да. Но расчет — это все-таки еще только бумага. Надо определить радиус петли практически.

Петр Николаевич поглядел на Есипова с лукавым выражением, словно говоря: «Понимаю, поручик, куда вы гнете: боитесь, что, погнавшись за двумя зайцами, ни одного не поймаю». Он твердо, очень решительно закончил:

— Вот слетаем куда-нибудь в Нежин или еще дальше, а потом займемся радиусом петли. Не возражаете, господин поручик?

— Что с вами поделаешь, — развел руками Есипов. — Готовьтесь.

Петр Николаевич, Передков и Вачнадзе попрощались с командиром и пошли по заросшему густой травой аэродрому.

— Почему ты выбрал Нежин? — спросили у Петра Николаевича друзья.

— Потому что там живет моя теща и у нее очень вкусные вареники в сметане! — засмеялся он. Потом, достав карту-четырехверстку, сказал уже серьезно: — Поглядите: на пути от Киева до Нежина особенно много населенных пунктов, а это как раз и нужно нам для практикования в ориентировке…

Рано поутру, никому не сказав ни слова, Петр Николаевич вылетел на «Ньюпоре» в Нежин. Только один человек знал о вылете — командир отряда поручик Есипов.

9

Фотограф фирмы Шанцера Вениамин Добржанский всю жизнь мечтал совершить нечто такое, чтобы прославиться на всю Россию, чтобы имя его стояло рядом если не с миллионером Ротшильдом, то, по крайней мере, с кинозвездой Верой Холодной.

Он родился в солнечной Одессе в семье сапожника. Старый Лазарь Добржанский сорок лет просидел на своем низеньком раскладном стуле, горбатясь над щегольским офицерским сапогом или дамским ботинком, отчего спина его перестала разгибаться и вся фигура напоминала вопросительный знак.

Прокалывая шилом подметку, Лазарь говорил своему сыну:

— Веня, ты — большой осел, если надеешься стать порядочным человеком в России. Не забывай, что ты — еврей, а это значит, что ты будешь виноват во всех случаях: когда царь проиграл войну, или упали акции у пароходной компании, или у дворника Никифора сдохла собака. Садись лучше рядом и учись, как нужно работать шилом и дратвой!

Веня слушал отца молча, но в нем все клокотало, все противилось этой философии обреченности. Он был молод, высок, широкоплеч, обладал силой и, как мы уже сказали, жаждой славы. Он выступал в состязаниях по боксу и часто уходил с разбитым лицом, но с лаврами победителя.

Однажды, правда, ему пришлось испытать на себе всю жестокую справедливость отцовских слов.

Вениамин выступал в соревновании по французской борьбе со здоровенным верзилой, оказавшимся, как впоследствии стало известно, ставленником одесских миллионеров братьев Пташниковых.

Тела борцов переплелись, и в продолжении всей борьбы трудно было сказать, кто возьмет верх. Но вот оба повалились на подмостки, и одна лопатка Вениамина Добржанского уже коснулась пола.

В публике начался шум и свист. Все повскакали с мест. И вдруг Вениамин услышал крики братьев Пташниковых:

— Егор! Его-ор, жми жида!.. Жми жи-да-а!..

Что-то неимоверно горькое и твердое подкатило к: горлу. Не понимая сам, что делает, Вениамин искусал в кровь губы, обуреваемый диким, сумасшедшим стремлением не сдаться, — умереть, но не сдаться! Он освободил прижатое противником колено и, упершись ногой в пол, страшным усилием перекинул через себя борца и прижал его к полу мертвой хваткой.

Свисток судьи оборвал неистовые вопли толпы. Тут и там раздались рукоплескания. Равнодушная, густо накрашенная девица вынесла лавровый венок и надела его Вениамину на шею.

А он стоял с запекшейся на губах кровью, бледный, глухой ко всему, кроме не перестававшего звучать в душе вопля: «Жми жида! Жми жи-да-а!..»

Позже Вениамин познакомился с любимцем Одессы, спортсменом и летчиком Сергеем Уточкиным.

Он горячо привязался к нему, строил планы новых состязаний по боксу, борьбе, держал вместе в ним велосипедный магазин, бегал смотреть, как Уточкин спускался на своем гоночном автомобиле по самой длинной в мире лестнице — от подножия памятника Ришелье до портовой эстакады.