Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ещё в пору, когда они жили у старичка–инженера с женой-француженкой и ангорским котом, Ника в мальпосте разговорилась со старым педагогом в вицмундире — умником, но маньяком. Сдружились, как бывает в пути. Теперь в его доме поместился центр новой власти. Шли слухи о зверствах над теми, кому не удалось ускользнуть. В полицейском участке пороли шомполами активно служивших в городе. Дошёл слух о поимке бывших начальников Ники.
Андрей выехал на хутор вдвоём с д’Артаньяном.
Ника облегченно вздохнула: будь Андрей здесь — ей бы не поступить так! Волнуясь, она пошла к тому, в вицмундире. Он принял её с изысканной вежливостью. Она отвела её движеньем руки.
— Я по делу. Живушие у вас, я слышала, начали за городом террор. Начинают и здесь. Завтра будут пороть красных служащих. Фамилии моих начальников — Николаев и Лемкин. Запомните. Их поймали. Я пойду туда, где их могут бить, и если их будут — я пойду и того же себе потребую, я работала там, где они. До свиданья!
Педагог в вицмундире, квартирохозяин властей, целовал её руку: "Вы — Жанна д’Арк!" Проводил Жанну д’Арк до калитки. На другой день долго бродила по улицам перед участком Ника, прислушиваясь к фамилиям вызываемых. Но человек в вицмундире, видимо, защитил их фамилии — ради фамилии Ники. Их не тронули. Вечером вернулись д’Артаньян и Андрей — весёлые, собираясь к отъезду.
(Когда Ника в следующий раз села за свою рукопись, она поняла, что не может вспомнить, куда же они ехали — все вместе в тот ей так памятный день! Выходила нелепость: они ехали — ясно! — из Старого Крыма, где жили, — в Бузулак? Так как же могло статься, что по пути они приехали в Старый Крым — потому что то, что случилось, — случилось в Старом Крыму (звали врача, она бегала на базар — не в степи же!). Но как они могли заехать по пути в Старый Крым, где они жили? Посидев недоуменно и не зная ответа, она решила — ну вот, так я и напишу, что не помню, прошло столько лет! Сколько? Она сосчитала — прошло семнадцать лет! Забыл а… это было честнее, чем лгать и выдумывать. Точка.)
…Арбы движутся по дороге. Ночь. Луна зашла. Этот путь — единственная возможность им поговорить. Андрей введёт д’Артаньяна в понятие о его новых обязанностях, очертит круг людей, с которыми придется ему иметь дело: садовник–француз, конюхи, кучера, арендатор фруктового сада Богос, арендатор степи, чабаны, татары–соседи — к утру, когда они приедут, он будет знать все. На задней арбе уложили женщин, едут тихо, пусть спят на мягком душистом сене — намучались с этими сборами! Мальчика мужчины взяли к себе — уже спит, как в гнезде, между ними.
Над рогами волов — звезды.
— Через неделю начнем жатву, — говорит Андрей Павлович.
Огромное небо раскинулось над арбами, то самое, которое на поле сражения видел князь Андрей, Андрей Болконский. Она подумала об этом, что‑то подумала Анна, и улыбкой, перебежавшей с губ на губы, поняла, что подумала. (И могли ли — подумать о разном!) Кити и Левин угадывали мелом написанное — начальными буквами — целые длинные фразы — только так естественно! (Как могло быть иначе!) "И как много не знал Толстой", — подумала Ника, лежа головой на плече Анны, покачиваясь на пружинных слоях сена, блаженно закрыв глаза. Она не смеет шелохнуться, чтоб не спугнуть страшной ей сладости так быть счастливой — не с Андреем, так понимать сердце рядом — не Андрея… Боится сделать малейшее движение, что‑то нарушить в этой — впервые — близости. Так бы ехать, ехать ночи, дни и годы…
— И правда, как многого все‑таки не знал Толстой, — говорит задумчиво Анна.
Ника подымает голову:
— Как! Вы — тоже…
— Ну конечно! — улыбается Анна. — Что же особенного? Это всегда так… И это только естественно, когда между людьми такое!..
Легкий незримый озноб бежит по Нике — холодно? Или от страха? Но, уже поняв, Анна укрывает её, прохладными пальцами коснувшись её шеи и головы, кладёт назад её голову на свое плечо, но её глаза успели омыть лицо Ники таким всевидящим взглядом, проникнув собой во всю смуту происходящего, что Ника — её уже нет, она уж летит, сорвавшись, в страшную глубь, которая топит все и с которой бесполезно бороться — потому, что она сильнее всего, она и есть ты, та ты, которой ты просто не знала, но это самое сердце души… И не может оторвать взгляд от глаз светлых и темных, длинных, будто очерченных некоей болевой линией горя; будто не падающей, во весь глаз — слезой, синей. Она не знала, что человеческие глаза бывают таки е… Что они могут так глядеть — так горевать — так ликовать, так просить прощенья — и так прощаться уже… Что женская ласка может быть так волнующа — и так матерински чиста, голубиным касаньем… И нельзя отвести глаз… Ничего нет! Т о л ь к о это лицо, прекрасней всего, что зналось. Прощающееся. Просящее простить за Зло, причиняемое! Лицо, не требующее ничего — и все‑таки просящее пощады — за все, что придет потом!
Если б так умереть сейчас…
— Печальные глаза газели… — шепчет одними губами старшая, глядя ненасытно и скорбно в покорные молчащие глаза. Не молящие ни о чем, с бездонного дна пропасти. Хотящие одного — быть с ней, только с ней на всем свете, забыв все…
(Почему не вспомнит теперь старшая те косы, перевитые жемчужными нитями своей сказки. Почему не сейчас повторит: "Я погубила вас, Асмаведа! Тогда — ненавистью, теперь — любовью…" Но не будем торопить жизнь!)
— Прекрасные глаза газели… — повторяет она, как начаток песни, сама уж теряя власть, — властно и бережно наклоняется торжествующе, как к добыче, смотрит в глаза.
Как будто его позвали, Андрей Павлович вдруг соскочил с мажары. Он прыгнул через её борт — легко, как прыгают с корабля в волны — если пришла пора. Его спутник прыгнул за ним.
Когда татарин остановил волов и соскочившие подошли к своим женщинам, уронив руку в руку старшей подруги, Ника приподнялась на локте. Из глубокого сна она взглянула в глаза Андрею.
За его плечом гасли звезды. Уж зеленел рассвет.
Надо было спешить с поклажей ехать прямой дорогой. Мужчины вскочили в мажару к своим женщинам. Надо было, дав крюку, заехать в маленький татарский городок к татарину-арендатору.
Состоянье Ники можно сравнить — с обмороком. Но при первом движении Андрея сесть рядом с ней она поняла, что она его не оставит. Но ведь и Анну она не отдаст, значит… Значит, жизнь должна будет справиться с ними — верней, она — с ней. Пережив расставанье с подругой, когда Андрей ещё был вдали, теперь, когда он был рядом, она дала себе роскошь любоваться подругой, сознавать себя победителем. Крезом, владельцем двух несметных богатств! Она знала негу смуты: быть счастливой, не называя, не досознавая, жить в двух мирах одновременно, пировать, не страшась. Грех? А кто мог сулить возмездье? Почему она была виновата, что жила в мире, где Добро одному значило Зло другому. В мире не уживалось то, что уживается в ней! Будь что будет! Так пойдет она через жизнь, не согнет плеч, смеясь в лицо осужденью! Быть счастливой!
Она будет пировать до конца…
Когда все входили в дом арендатора, отпуская её от себя, подруга сказала ей:
— Знаете, чего бы мне сейчас хотелось?
Темно–голубые глаза светились как будто бы детским смехом.
— Блюдечко земляники!
— Оно у вас будет — в счастливом задоре крикнул Никин голос, — раньше, чем она поняла слова.
И, повернув с крыльца, она понеслась, как в детстве, ничего ни у кого не спросив. Только опомнясь, она обратилась к идущему с вопросом:
— Где тут базар?
— Базар недалеко, да летким делом — уже разошелся… Прямо — и влево! — отвечал на ходу спрошенный. Но Ника уже бежала вперёд.
Улочки, ей незнакомые, были узки, нечисты, кривы и уютны, домики казались — из сказки. Она выбежала на маленькую пустую площадь. Тот человек был прав: никого! Растоптанная солома, обрывки газет, овощные отбросы. Но в конце площади, у пустой палатки, кто‑то стоял. Женщина.
С бьющимся сердцем, вся превратясь в одно желание, Ника подбегала к стоявшей. Все ближе. У ног той валялись пустые мешки. Она что‑то держала в руке. Она держала блюдце, и в нем что‑то красное. Это была земляника.
И веря и не веря глазам, Ника крикнула:
— Есть ещё?
— Только немного осталось, — отвечала женщина, — возьмите… Ягода спелая, крупная… Сходит уже!
Ника бежала с блюдцем в руке — покрыв бумажным клочком, — ещё быстрей, чем сюда. Разве не чудо? — звенело, пело, ликовало в ней на все голоса! Но кто‑то ей отвечал ещё веселее, ещё лукавей: почему — чудо? Это только естественно, когда между людьми такое, понимание…
Легкой, победной побежкой она прыгнула на крыльцо. В передней комнате почему‑то окно было закрыто газетой.