раз будут сотрясать психоаналитическое сообщество: «Об одном прошу Вас, принимайте мои слова как попытку быть честным и не применяйте унизительный венский критерий борьбы за власть или еще бог знает какие инсинуации из мира отцовского комплекса. За эти дни я слышал это со всех сторон. В результате я пришел к болезненному заключению, что большинство психоаналитиков злоупотребляют психоанализом, чтобы возвышаться над другими людьми и препятствовать их развитию путем инсинуаций о комплексах. Беда в том, что психоаналитики в силу своей ленности так же зависимы от психоанализа, как наши противники от своей веры в авторитет. Все, что может заставить их думать, объявляется комплексом и аннулируется. Эту защитную функцию психоанализа необходимо разоблачать»65.
Фрейд неохотно соглашается: «Я тоже некоторое время был озабочен злупотреблениями психоанализом в полемике, особенно в борьбе с новыми идеями. Не знаю, есть ли путь полностью предотвратить такие злоупотребления. Пока что могу предложить лишь домашнее средство: пусть каждый из нас обращает больше внимания на собственный невроз, чем на невроз ближнего своего».
Фрейд, конечно, знает, что призывы такого рода помогают не больше, чем совет невротику держать себя в руках: «Дорогой профессор Фрейд, могу ли я сказать Вам несколько серьезных слов? Я признаюсь в амбивалентности моих чувств к Вам, но сейчас попытаюсь увидеть ситуацию честно и абсолютно прямо. Если Вы сомневаетесь в моих словах, тем хуже для Вас. Я хочу сказать Вам, что Ваш метод обращения с Вашими учениками как с пациентами – это грубая ошибка. Таким способом Вы создаете либо угодливых детей, либо нахальных щенков (Адлер – Штекель и вся эта наглая банда, которая теперь задает тон в Вене)…Вы тем временем сидите на вершине как отец, и сидите крепко. В полнейшем раболепии никто не рискнет дернуть пророка за бороду и спросить у Вас то, что Вы наверняка спросите у пациента с тенденцией анализировать аналитика вместо самого себя. Вы спросите его: „У кого из нас невроз?“»66
«За что на Бога мне роптать, Когда хоть одному творенью Я мог свободу даровать!» – восхищенно твердила по-русски и по-немецки юная Сабина своему психоаналитику. Но роптать есть на что: человек, обретающий свободу, освобождается и от своего освободителя. Успех состоится тогда, когда пациент может в конце концов сам порвать связь, которая выстраивалась между ними долгим и тяжким трудом. За таким успехом может скрываться трагедия. Возможно ли совместить свободу – и близость, зрелость – и зависимость, честность – и амбивалентность?
Идя на прямые оскорбления, Юнг все еще не считает разрыв с Фрейдом неизбежным и надеется преобразовать их отношения: «Видите, дорогой профессор, пока Вы раздаете эту дрянь, я не тороплюсь проклинать свои симптомы; они съеживаются до соринки в сравнении с ужасающим бревном в глазу брата моего Фрейда. Любите ли Вы невротиков так, чтобы всегда сохранять мир с самим собой? Нет, скорее Вы ненавидите невротиков. Адлер и Штекель попались на Ваши маленькие трюки и отвечают Вам детской наглостью. Я буду и впредь публично находиться рядом с Вами, сохраняя собственные взгляды. Но приватно я буду говорить Вам в своих письмах то, что я на самом деле о Вас думаю»67.
Все было предопределено
Их отношения близятся к своей трагической развязке. Не наше дело судить о том, кто был прав и кто ошибался: великий учитель, которому для совершенства не хватало, пожалуй, лишь безразличия к своему величию; или блестящий ученик, оказавшийся слишком нетерпеливым наследником; или их метод, который позволял обоим понимать ситуацию, но не помогал ее изменить; или к роковому разрыву вели силы, заложенные в самой человеческой природе и лишь яснее проявляющиеся на ее духовных вершинах? Или – ищите женщину – причиной была Сабина Шпильрейн, сохранившая наилучшие отношения с обоими героями этой истории?
В январе 1913-го Фрейд сообщает Сабине: «Мои личные отношения с Вашим германским героем определенно разорваны. Он слишком плохо себя вел. После того как я получил от Вас первое письмо, мое мнение о нем сильно изменилось».
В мае он пишет еще раз почти то же самое: «Горько слышать, что Вы все еще поглощены своей страстью к Ю. – и это в то время, когда наши с ним отношения столь ухудшились… Я представляю себе дело так, что Вы так глубоко любите д-ра Ю. просто потому, что не видите того омерзительного, что в нем есть. Когда я возвращаюсь к началу нашей переписки, мне кажется, что все это было предопределено. Я рад, что теперь я так же мало отвечаю за его личный успех, как и за научные достижения»68.
Это замечание Фрейда поражает. «Все было предопределено», но 9 лет переписки, 359 их писем друг другу запечатлели колоссальный массив общих интересов, подкрепленных подлинным уважением и взаимной любовью. Имел ли Фрейд в виду начало своей переписки с Юнгом, сообщение последнего о трудном случае русской студентки или начало переписки с самой Сабиной, просившей о встрече в щекотливой ситуации, – в любом случае, в понимании Фрейда, «все было предопределено» поведением Юнга в ситуации со Шпильрейн. С этим стоит сопоставить позицию Юнга, изложенную в одном из последних его писем к Сабине:
«Любовь С. к Ю. дала возможность последнему осознать то, что ранее он лишь смутно подозревал, – силу бессознательного, которая формирует судьбу, силу, ведущую к событиям величайшего значения»69.
Конечно, любая однозначная интерпретация столь сложных отношений неизбежно окажется ошибочной. В разрыве Фрейда и Юнга играли роль разные причины – интеллектуальные, социальные, национальные, личные. Мистические интересы Юнга были более всего чужды Фрейду, и тем более «омерзительной» должна была представляться ему та коллективизация бессознательного, к которой вскоре прибегнет Юнг.
Можно понять их конфликт и как результат неразрешимой конкуренции мужчин-соперников, в которой не бывает подлинного мира. Промежуточное, сначала провоцирующее, а потом посредническое положение Шпильрейн в их конфликте хорошо укладывается в эту схему.
Можно увидеть в их разрыве и результат личной несовместимости, до поры прикрывавшейся деловым интересом, с одной стороны, н трансферными чувствами – с другой; сам Фрейд в одном из первых писем к Юнгу отмечал разницу их характеров, называя себя психастеником, а Юнга – истериком. Если это имело значение, то и в этом контексте роль Сабины Шпильрейн, сумевшей остаться в добрых отношениях с обеими враждующими сторонами, вызывает восхищение.
Каковы бы ни были интерпретации, факт состоит в том, что с 1909 по 1923 год Шпильрейн была постоянным корреспондентом и Фрейда, и Юнга: до нас дошли 20 писем к ней Фрейда и 34 Юнга, причем бóльшая их