переработки, но эта девочка всегда требовала от меня много. Однако она этого стоит. Я рад, что Вы не думаете о ней плохо»58. Но, получив статью, Юнг подверг ее уничтожающей критике59, демонстрируя тем самым, что идея влечения к смерти была все-таки собственным изобретением Шпильрейн, а не совместным их детищем.
И опять-таки не надо быть психоаналитиком, чтобы догадаться, что такое идиллическое единство не могло продолжаться долго. 21 марта 1912 года Фрейд писал Юнгу: «Цюрих начинает ослаблять свою поддержку именно тогда, когда за границей дела развиваются лучшим образом. В России (в Одессе), похоже, началась местная эпидемия психоанализа»60. Теперь мы можем интерпретировать это замечание Фрейда: Цюрих для него – это Юнг. Россия сейчас воплощена прежде всего в Шпильрейн. Фрейд делает выбор, но еще не готов в нем признаться.
У кого из нас невроз?
Сабина Шпильрейн играла в истории отношений Юнга и Фрейда первостепенную роль. Как первая психоаналитическая пациентка Юнга, она оказалась мишенью, на которой сосредоточились не проработанные анализом влечения ее терапевта. Но ее «истерический психоз» и «анальный характер» превратились в необыкновенную восприимчивость, женское чутье и способность к творческому развитию того многого, что дал ей в их долгом общении Юнг. «Невротическая неблагодарность отвергнутой женщины» обернулась творческой благодарностью талантливой коллеги, которая идет своим путем и, независимо от любых отношений, продолжает делать общее дело.
Переписка Фрейда и Юнга – это историческое и человеческое свидетельство необыкновенной силы. Это самый драматический документ истории психоанализа и, безусловно, один из выдающихся памятников ушедшей эпохи, когда люди писали друг другу письма. Эта переписка имеет разные аспекты, она не раз интерпретировалась и будет интерпретироваться множеством способов. Контекст отношений с Сабиной Шпильрейн является, на наш взгляд, одним из важнейших. Эта переписка начинается знакомством корреспондентов, за которым сразу же следует представление Юнгом «трудного случая» русской студентки. Она продолжается скрытыми и явными формами отреагирования Юнгом своих развивающихся отношений с пациенткой, которая становится любовницей, и попытками Фрейда раскрыть и проработать неосознанные чувства его корреспондента. Переписка достигает своей кульминации после незрелого и не подготовленного Юнгом разрыва с Сабиной, на который она ответила необычно и остро, но этот способ в конце концов Фрейд был вынужден признать самым достойным выходом из ситуации. Переписка заканчивается взаимным разочарованием корреспондентов и их конкуренцией за множество общих ценностей, среди которых и отношения с Сабиной.
Тревога и чувство вины, которое испытывал Юнг в этой истории как профессионал, не справившийся с первым, пробным случаем и доведший дело до скандала, были понятны Фрейду, и он не был склонен их усиливать. Но Фрейду пришлось с немалым, наверно, удивлением узнать, что простые, основные для психоаналитика истины неясны его любимому ученику. Тридцатичетырехлетний мужчина, назвавший себя «самым безупречным из супругов», оказался странно несведущ в области своих влечений. Не прошедший анализа, он оказался неготовым к испытаниям своего ремесла, и первая же встреча с «величайшим спектаклем природы», как называл соблазны своих пациенток Фрейд, закончилась провалом. Встреча с Сабиной открыла Юнгу совершенно новые области его собственного эроса, который он, видимо, искренне считал ограниченным своим счастливым супружеством. Его этические принципы оказались столь несоответствующими его внутренней реальности, что в разгар кризиса даже банальное приглашение прочесть лекции по этике ужасает его: «Я так уверен, что мне следовало бы читать самому себе длиннейшие лекции по этике, что не способен набраться смелости проповедовать этику перед публикой, пусть и этику с психоаналитической точки зрения!» В это время он «так неустойчиво балансирует на грани между дионисийством и аполлонийством», что, как это бывает в юности, перебирает самые разные духовные системы. Мечась между ними и примеряя их к себе, он пытается упорядочить свой внутренний хаос, заполнив его чужими формулами. То он думает, «не стоило ли бы вновь ввести некоторые из старинных глупостей культуры, такие как монастыри»; то начинает на нескольких страницах перелагать Ницше и шлет это Фрейду; то вдруг делится с учителем соображениями о ценности гомосексуальных общин61: «Во мне варится множество блюд, особенно мифология; точнее сказать, мифология должна на этом вызреть, потому что то, что варится, – это брачный комплекс, вполне подходящий для моего возраста. Мои сновидения изобилуют символами, которые стоят томов; например, моя жена приснилась мне с отрубленной правой рукой»62.
Кризис в истории с Сабиной действительно привел Юнга к тем прозрениям, впервые сформулированным в «Метаморфозах и символах либидо», которые он прорабатывал потом всю долгую жизнь. Но фрейдовский психоанализ, та ближайшая ему духовная система, в которой функционировал его ум в момент пережитого кризиса и которая, собственно, и предназначена для подобных кризисов, его не удовлетворил.
«То, что я сделал и сейчас делаю для распространения психоанализа, должно быть гораздо более важно для Вас, чем мои личные затруднения или недостатки. Конечно, я имею свои взгляды на безусловные истины психоанализа, и эти взгляды могут не совпадать с Вашими… Пусть Заратустра говорит за меня: „Тот плохо платит учителю, кто остается только учеником“. Этому Вы научили меня через психоанализ. На деле следуя Вам, я должен быть стойким, в частности по отношению к Вам»63.
Как это не раз бывало в истории психоанализа, чтобы дистанцироваться от Фрейда, ученик берет в союзники Ницше[13]. Этот поиск новой духовной системы, который Фрейд увидел во внезапно развившемся «бурном вдохновении» юнговских писем 1909 года, он и не простил ученику. Не моральное падение и не профессиональные ошибки Юнга послужили причиной охлаждения Фрейда. Теоретическое инакомыслие ученика было куда более важным. Фрейд воспринимал это инакомыслие в привычных для себя терминах: невроз. Отвергая ученика как интеллектуального партнера, он переводил его в категорию пациентов.
«Вы говорите о потребности в интеллектуальной независимости и в поддержку берете Ницше. Я полностью согласен. Но если бы третья сторона прочла это, она бы спросила меня, когда это я пытался вести себя по отношению к Вам как интеллектуальный тиран, – и я должен был бы сказать: не знаю. Я не верю, что так бывало. Адлер, правда, предъявлял сходные жалобы, но я убежден, что за него говорил его невроз».
Адлер уже назван невротиком, не признающим своего невроза, – худший грех для психоаналитика – и отвергнут; Юнгу пока еще предлагается самому осознать свой невроз: «…если Вы думаете, что хотите большей свободы от меня, что же могу я сделать, кроме того, чтобы разместить как-то иначе мое незанятое либидо и выждать, пока Вы не обнаружите, что готовы переносить большую близость?»64 На пике разрыва они с горечью осознают проблемы, которые еще не