проверенных мастерских, где не экономят на экранировании.
Школьная программа на этом и останавливалась. В вечерней школе будущих артефакторов обучали, собственно, экранировать — и сочетать то, что не очень-то сочетается, но должно всё-таки присутствовать в одном изделии.
Мастер Гиньяри рассматривал сочетаемость в рамках теории полей и проводил поразительно странные эксперименты, чтобы подтвердить ими то, что все и так знали. Его артефакторная мысль предполагала, что взаимодействие камней может порождать совершенно новые энергии, и сформулировал восемнадцать принципов, которые необходимо соблюдать, чтобы этого точно не произошло.
(Гиньяри, конечно же, формулировал эти правила для того, чтобы грамотно их нарушать. Но — и, возможно, это к счастью для всего Леса, — умер раньше, чем успел продвинуться на этом поприще.)
Тут надо заметить: их не так-то легко нарушить. Прямо скажем, для этого придётся конкретно постараться. Чтобы сделать это случайно, нужно быть во-первых редкостным везунчиком, во-вторых — сварить натуральный борщ из минералов. Что я, собственно, и сделала, в панике бухнув в один артефакт четырнадцать разных материалов, не считая собственной крови и птичьих перьев.
— В моём артефакте всего одно нарушение, дуга вот здесь, от содалита к рутиловому кварцу. Оно слабое, и если что-то и возникло, я этого не заметила. А вот в том, что у Вердала…
Начнём с того, что он был сделан довольно плохо и неаккуратно, из-за чего утечек энергии — и «борща» в целом — было больше. Кроме того, создатель зачем-то убрал окаменелое дерево, которое отчасти уравновешивало перо, и взаимодействие гагата с ртутью стало очень напряжённым и нарушало один из принципов, но держалось. Хуже всего было то, что аметист, который использовала я, заменили чароитом, и вот от этого артефакту конкретно сплохело, — чароит вошёл в жёсткое взаимодействие с бирюзой. С ходу я этого не заметила, но мастер Ламба был прав: это было явное нарушение даже не столько принципов, сколько здравого смысла и логики изделия.
— В общем, я больше не уверена, что именно эта штука работает, — признала я. — Или по крайней мере работает так, как задумано… Потому что делал её какой-то криворукий придурок, вот почему.
А с аксиомой оказалось интереснее.
Начнём с того, что лиминальная аксиома, она же «аксиома разделённых пластов», была подозрительно длинной для аксиомы. В самом лаконичном виде она занимала шесть строчек мелким шрифтом и заключалась, грубо говоря, в том, что взаимодействие нашего мира и мира духов-зверей всегда происходит только в одном направлении.
Обращаясь, мы пускаем зверей в нашу реальность, в толстый пласт; так они становятся материальны, обретают тело и запах. Один раз в год — в Долгую Ночь — звери приглашают людей на свои дороги, и мы бежим вместе с ними в сияющем небе, среди блуждающих огней и разноцветных бликов луны, по пустоте, по свету, по пружинящему морозному воздуху.
Они, призрачные и лёгкие, приходят к нам — по первому зову и договорённости. Мы, материальные и связанные с толстой тканью вселенной, появляемся у них — один раз в году, в Долгую Ночь, единственную ночь, когда двоедушник не может обращаться. Потому что взаимодействие миров всегда направлено только в одну сторону.
Но мы же сами, нашими телами, когда обращаемся — куда-то деваемся? Деваемся, подтверждал путаный научный труд, и называл это «куда-то» лиминалом. И с вот этим самым лиминалом ничего сделать нельзя, потому что он существует только как «инструмент мирового противовеса».
Было бы неплохо, если бы в книге побольше внимания уделили самой аксиоме, и ещё объяснили её нормальными словами, — тогда, возможно, я поняла бы её суть несколько лучше. Так она у меня в голове толком не уложилась, и похоже всё это было больше на какие-то философские размышления, чем на науку. Но книга оказалась медицинской, про аксиому в ней было написано буквально две странички длинных-длинных предложений, а всё остальное место занимали «следствия из лиминальной аксиомы», и в них я утонула безнадёжно, с головой.
К артефакторике это не имело вообще никакого отношения, так что ничего удивительного, что я никогда раньше об этом не слышала. И следствия все были такие узкоспециализированные, что хоть плачь: что-то про черепно-мозговые травмы, татуировки заклинателей, способы измерения выносливости и протокол реанимационных действий.
— Я не уверена, что поняла верно, — честно признала я, аккуратно складывая вклеенный в книгу плакат с внутренними органами человека, — но проблема, судя по всему, в том, что мой артефакт отдаёт запах ласке. А так вроде как нельзя, потому что сейчас не Долгая ночь, и граница наших миров проникаема только в одну сторону. Так?
— Не знаю, — Арден пожал плечами. — Я запутался ещё на гагате и ртути, у которых что-то там между собой не так.
— А почему не переспросил?..
Он улыбнулся, глядя на меня как-то снизу вверх:
— Ты очень увлечённо рассказывала.
Это было… по-своему мило. Трис, когда я забалтывалась, грозилась сдать меня полиции занудств, — «как полиции нравов, только для таких, как ты». А Ливи, хоть и была тоже артефактором, интересовалась по большей части промышленным производством.
От неловкой паузы спас мастер Дюме. Тетрадь он на кухню не взял и написал на краешке газеты: «Всё верно».
— Тогда с аксиомой что-то не так, — я пожала плечами, стараясь говорить спокойно и не думать о том, что вообще сказала. — Потому что это совершенно точно работает.
— Нарушаешь закон? — усмехнулся Арден. — Опять?
— Это другой вид законов…
«Как со шмелями», — написал мастер Дюме там же, на газете.
Эту шутку я знала: аэродинамика, мол, не может объяснить, как летает шмель, и если бы шмель учил физику, он не стал бы летать. Так и работает магия? Или не так? И не упаду ли я сейчас — грамотный шмель, который