бы это ни стоило. Ни при каких обстоятельствах я бы не рассказала о нём, о том, что он приходил в красную комнату. Я бы никогда не предала его. Я верила, что он может меня уничтожить, что бы это ни значило, но явно больше, чем просто убить.
Я не могла ни вздохнуть, ни пошевелиться. Всё время, пока он говорил, я не дышала – смотрела на день в окне и не знала, стоит ли его проживать.
Он долил водку из графина и выпил. Махнул рукой официантке, жестом прося принести счёт. Я пыталась убедить его, что готова меняться, но выглядели эти попытки смешно и убого. Ему нужно было знать здесь и сейчас, на что я ради него способна. Я, собрав всё своё мужество, проронила:
– Я пойду к врачу, к сексологу. Я больше не буду пить, обещаю.
Я почувствовала его горячее дыхание и запах алкоголя, значит, снова могла дышать. Мне не на что было обижаться, ведь он прав по всем трём пунктам. Молчание затянулось, но неловкость будто немного рассеялась. Официантка принесла счёт.
– Зря потратил с тобой время, – он отсчитал деньги и встал.
Я уставилась в пол, чувствуя, что к глазам подступили слёзы. Он сказал всё. Между нами остатки позднего завтрака, деньги, опустевшая пачка сигарет и самое плохое расположение духа, в котором мне доводилось его видеть. Я почти плачу, видя, как он, обойдя стол, надевает пальто. «Всё кончено. Всё кончено», – думаю я, но тут он делает немыслимое, отчего у меня снова бьётся сердце – наклоняется и целует меня в щёку.
Моё сознание блуждает между короткой надеждой и долгими провалами в бездну. «Ещё шанс, он даст мне ещё шанс?» Сказать по правде, я ждала наказания не меньше, чем второго шанса. Я была совершенно готова к тому, чтобы он мной помыкал, но не готова проживать эту жизнь без него, пусть она и превратится в отбывание приговора.
– Вы меня презираете? – спрашиваю я, понизив голос до шёпота.
– Если бы я хоть иногда вспоминал о тебе, то, наверное, презирал бы.
– Подождите, – окликаю его, но он уходит не оборачиваясь.
Часы показывают пять минут второго. Сквозь пол я ощущаю вибрацию от движущихся под землёй поездов метро. Беру его рюмку и слизываю языком последнюю каплю водки с донышка.
Я оказалась на улице – мимо меня проносились машины, из глаз текли слёзы. Он распотрошил меня, как рыбу. Взглянув на те свои изъяны, которые он вытащил на поверхность, я почувствовала, что люблю его, если такое возможно, ещё сильнее.
Я пришла домой и, не узнав себя в зеркале – на меня смотрело чужое лицо незнакомки, – обнаружила в волосах седую прядь. Улыбнулась. Если всё кончено, у меня останется кое-что на память о нём.
Глава 13. Могендовид
Тихое разрушение дома становилось всё более заметным. Фасад болезненно крошился. Не зная, куда пойти и что делать, я, поощряя заложенную природой склонность к одиночеству, сидела на съёмной квартире и читала письма Абеляра к Элоизе. В последние дни выходила из дома только для того, чтобы пополнить запас продуктов и сигарет.
Я думала, что всё кончено, однако спустя неделю после происшествия в «Булошной», в самый тёмный для моей души час, он позвонил. У меня мелькнула дикая мысль – может, не нужно каждую его угрозу воспринимать всерьёз? Может, он просто хотел выбить меня из колеи, устроить проверку? Сердце колотилось так, что казалось, я вот-вот умру. Я взяла трубку.
– Эй! Куда пропала?
– Здравствуйте, Родион Родионович. Я здесь, я не пропала.
– Что, обиделась?
– Нет, я никогда на вас не обижаюсь.
Это вроде бы было правдой, но почему-то возникло чувство, что я вру.
– Врушка.
Пауза. Я превратила свою маленькую комнату в бульвар, меряя её шагами.
– Думала, вы больше не хотите меня видеть, – промямлила я.
– Я приеду?
В постели всё происходило не так, как она себе представляла. Она каждый раз волновалась перед началом. Разве к такому можно привыкнуть? Стало бы намного легче, понимай она, что именно делать, но она тыкалась в потёмках его равнодушия, как слепой котёнок.
Он говорил, что она либо летает в облаках, либо сидит замороженная, но никогда не проявляет желание по-настоящему. «По-настоящему» означало избавиться от сковывающего страха, но это было выше её способностей. Она бы хотела, чтобы большая часть вещей происходила сама собой, особенно то, что касается секса. Ей хотелось, чтобы он командовал, хотя бы отмечал точку старта, бросив что-нибудь вроде грубоватого «давай раздевайся». Но такой точки не было.
Он был отстранён. Обращался бесцеремонно. Ей бы обрадоваться возможности проявить какую-никакую инициативу, но не тут-то было. Что бы она ни сделала, мячик инициативы, глухо ударяясь о ледяную стену безразличия, возвращался к ней рикошетом. Лицо его постоянно выражало циничный скептицизм и неодобрение. Казалось, что всё происходящее значит для него не больше, чем выпить чая.
Он не раздевался сам – неподвижный, как статуя Будды, возлежал на кровати, ждал, что она будет делать. А ей приходилось поднимать его тяжёлые от неучастия руки, чтобы стянуть через голову свитер и футболку. Вывернутые наизнанку вещи она, глупо хихикая, бросала на пол. Он помогал ей, слегка приподнимая поясницу, чтобы освободиться от брюк. На пол приземлялись шарики скатанных носков. Всё время, пока она его раздевала, он не сводил с неё вопрошающих глаз, в которых читалось презрение? Пренебрежение? Скука? Всё сразу. Затем она раздевалась сама. Он с бесстрастным любопытством рассматривал её тело.
Непростое это дело – заниматься любовью. Ей, конечно, хотелось получить какое-то встречное движение с его стороны, малейшее поощрение или хотя бы устную инструкцию о том, что делать дальше, но он, сохраняя молчание, будто наказывал её. Её не покидало ощущение, а он всячески его поддерживал, что он приходит к ней, лишь чтобы чем-то занять время, а всё происходящее – провал или полный провал – находится в её зоне ответственности.
Лежал неестественно бездвижно, и только зелёные глаза шевелились под тяжёлыми веками. Чем больше она проявляла нежности и ласкала его, тем жёстче и холоднее он становился, пока, тяжело вздохнув, не отодвигал её от себя и не забирался сверху с видом, будто делает одолжение. Из-за его безразличия ей хотелось, чтобы он делал с её телом всё, что вздумается. Её тело принадлежало ему, а его ей – нет.
Она была готова исполнять любые его приказания, словно рабыня, но он ничего не говорил. Не говорил «да» и не говорил «нет». За долгие часы она