Читать интересную книгу Смерч войны - Эндрю Робертс

Выжили восемьдесят членов зондеркоманд, и опросы показали, что они превратились в бездушных роботов только из-за желания остаться в живых и донести людям свидетельства о зверствах нацистов. Апатия, ощущение беспомощности и алкоголь помогали этим существам преодолевать «внутренние моральные затруднения» и становиться «послушными орудиями массового уничтожения»[509]. Удивительно, но они редко совершали самоубийства. «Зная, что произойдет с жертвами, — писал один историк, — они не помогли освободиться ни одному еврею». Узники зондеркоманд не спасали даже младенцев, которых матери отдавали им в руки, уходя в «душевые» и надеясь на то, что им сохранят жизнь[510].

Поскольку члены зондеркоманд являлись Geheimstrager (носителями секретов), они должны были жить отдельно и все вместе и не имели права покидать свои рабочие места. Им оставалось рассчитывать лишь на то, что война закончится прежде, чем они сами попадут в газовые камеры. Естественно, имея доступ к узлам и сверткам, брошенным жертвами в раздевалках, они жили лучше, чем другие заключенные, что вполне устраивало и нацистов, довольных тем, что им не приходится заниматься столь малоприятными делами. Им разрешалось ходить в гражданских костюмах, а не в лагерных одеяниях. Они спали на матрацах в комнатах над крематорием, располагали временем для отдыха, и их, если не считать ежедневных перекличек, почти не тревожили эсэсовцы. «Мы никогда и ни в чем не испытывали недостатка, — вспоминал Закар, — ни в одежде, ни в еде, ни во сне»[511]. Их еще отличало и то, что, помимо номера, вытатуированного на руке, на куртке обозначался красный крест. Другие заключенные тоже имели свои знаки. Евреи носили желтые звезды Давида, остальным узникам присваивались нашивки разного цвета. Фиолетовым цветом обозначались Свидетели Иеговы, розовым — гомосексуалисты, зеленым — уголовники, черным — цыгане, красным — политические заключенные; советские военнопленные носили буквы «SU». Номера татуировались на руках, а иногда на ногах с 1943 года.

Садизм эсэсовцев и их прихлебателей не знал никаких мыслимых и немыслимых пределов. Особенно изощрялся в издевательствах над заключенными в Собиборе штабной унтер-офицер СС Пауль Грот. Один из шестидесяти четырех узников, уцелевших в лагере, Моше Шкларек, рассказал впоследствии о «самой излюбленной шутке» эсэсовца. Грот хватал еврея, давал ему бутылку вина и килограммовую сардельку, заставляя его поглотить и то и другое за несколько минут. Когда несчастный, исполнив приказ, шатаясь, падал навзничь, эсэсовец, ухмыляясь, требовал от него открыть рот и начинал в него мочиться[512]. Как на любой фабрике, на «фабрике смерти» была налажена посменная, конвейерная, монотонная работа во главе с мастерами (их называли капо), обеспечивавшими наибольшую производительность и эффективность. Эсэсовцы инструктировали зондеркоманды ничего не говорить заключенным об истинном назначении «душевых», и жертвы шли на смерть, ничего не ведая о том, что их ждет. Но члены зондеркоманд и сами предпочитали держать язык за зубами, не желая пугать своих подопечных. «Я избегал смотреть им в глаза, — вспоминал Закар. — Я всегда старался избегать их вопрошающих взглядов, чтобы они ничего не заподозрили»[513]. Закар признавал, что он, как и его сотоварищи, стал «роботом, машиной», но все же отрицал, что у них не было «никаких чувств»: «Мы еле сдерживали слезы, даже плакали. У нас не было времени на раздумья. Думать сложно и тяжело. Мы гнали от себя любые мысли». Закар спасся, смешавшись с другими заключенными, когда Красная Армия подходила к Аушвицу в январе 1945 года.

2

Тех, кто выдерживал «селекцию» на платформе железнодорожной станции (на «трапе», как говорили заключенные), ожидала целая серия проверок. Узников осматривали в бараках на предмет пригодности к физическому труду, и признанных слабыми по совершенно произвольным стандартам сразу же отправляли в газовые камеры. Следующая «селекция» проводилась в лагерном госпитале, где эсэсовские медики выбраковывали «безнадежно больных». Историк Гидеон Грег обозначил семь сфер лагерной жизни, где заключенных подвергали беспощадной процедуре «селекции», от которой отвертеться было практически невозможно. Офицеры, проводившие «селекцию», ходили с тростью, которая могла служить и оружием, но они тыкали ею в узников, чтобы не дотрагиваться до них руками. «Многие пытались избежать выбраковки, — вспоминал ПримоЛеви, — но редко кому это удавалось. Немцы всегда и во всем отличались прилежностью и аккуратностью»[514].[515] Когда Леви — лагерный (Hqftling) номер 174517 — в первый же день, испытывая жажду, протянул руку в окошко и сорвал сосульку, охранник отобрал ее. «Почему?» — спросил Леви. «Hier ist kein warum» («Здесь вопросов не задают»), — ответил немец. И дело тут не в строгости режима. Эсэсовец не хотел, чтобы Леви утолил жажду. Нацистам не нужны были крепкие и здоровые заключенные. Им были нужны немощные, еще лучше умирающие жертвы, поскольку для «селекции» поступали все новые и новые кандидаты. Услышав, как сосед молится и благодарит Бога зато, что его «не отобрали», Леви подумал: «Разве Кун не понимает, что он будет следующим? Разве он не видит, что всю эту мерзость не исправят ни молитвы, ни мольбы, ни покаяния и побороть ее не в силах ни один человек? Если бы я был Богом, то плюнул бы на молитвы Куна»[516].

Экскурсия по Аушвицу-Биркенау сегодня потрясает не меньше, чем документальный фильм, книга или академическое исследование. Только по приставной лестнице можно подняться на гору обуви, снятой с жертв лагеря. (В 2004 году чистили 43 000 пар ботинок и туфель, и в одной из них нашли венгерские деньги, чудом уцелевшие и не замеченные зондеркомандой.) Здесь выставлены груды кисточек для бритья, зубных щеток, гребней, расчесок, очков, детских распашонок, протезов, около миллиона предметов женской и мужской одежды. Личные вещи евреев в большинстве своем были экспроприированы и использованы нацистами. То, что выставлено в музее, охранники бросили, убегая от русских войск в январе 1945 года. Под стеклом хранятся семь тонн человеческих волос, которые нацисты тоже не успели употребить для матрацев и других изделий германской текстильной промышленности. Многие тысячи чемоданов разных размеров и фасонов сложены штабелями, и каждый из них аккуратно помечен именем и датой рождения владельца. Например: «Клемент Хедвиг, 8/10/1898». Когда из Аушвица на железнодорожную станцию отвозили детские коляски, по пять штук в ряд, то на это потребовался целый час[517]. В январе 1943 года Гиммлер письменно инструктировал обергруппенфюрера Освальда Поля, чтобы он скрупулезно вел учет «материальных ценностей и вещей, взятых у евреев, то есть у евреев-эмигрантов». Его интересовали даже стеклышки от часов: «На складах в Варшаве их может быть сотни тысяч или миллионы, и их надо в практических целях раздать германским часовщикам»[518]. В практических целях Гиммлер и сохранил жизнь (по крайней мере на какое-то время) пятерым евреям-ювелирам, владевшим искусством изготовления самой высшей награды рейха — Рыцарского креста с дубовыми листьями и бриллиантами, — которой были удостоены всего двадцать семь человек[519].

14 сентября 1942 года Альберт Шпеер ассигновал 13,7 миллиона рейхсмарок на строительство лагерей уничтожения в Биркенау[520]. К 1943 году вступили в строй четыре газовые камеры под номерами от I до IV, и они действовали на полную мощность весной 1944 года, когда на уничтожение прибыли 437 000 венгерских евреев, умерщвленных за несколько недель. Около дюжины немецких фирм участвовало в сооружении камер и крематориев, а оберинженер Курт Прюфер, представлявший эрфуртскую компанию «Топф и сыновья», был настолько горд системой кремации, что набрался наглости и запатентовал ее[521]. «Пламя из труб поднималось на тридцать футов, — вспоминал француз Поль Стейнберг, — и по ночам его было видно на расстоянии нескольких лье. Зловоние от горевшей человеческой плоти чувствовалось даже в Буне» (производство синтетических масел, располагавшееся в трех с половиной милях). Когда крематории были перегружены или находились на профилактике, тела сжигались в открытых котлованах. Хёсс свидетельствовал: «Надо было постоянно поддерживать пламя. Излишний жир удалялся, гора горящих трупов переворачивалась, чтобы создавалась тяга, не дававшая огню погаснуть»[522]. В конце войны удалось спасти только 7500 человек, оставшихся в живых. Среди них было 600 подростков и детей, в основном беспризорников, не знавших своего имени и происхождения.

В Аушвице в лагерный барак, предназначавшийся прежде для сорока двух лошадей, помещалось от четырехсот до восьмисот человек. Помимо надзирателей, узникам не давали покоя вши и блохи. Крыс было меньше, заключенные ими нередко питались. Для наказания голодом и удушьем в тюремном лагере 11 использовался так называемый «стоячий карцер» размером пять на пять футов. В него ставили четырех «штрафников», оставляя их в таком положении на десять дней. Многие не выдерживали пытки. Католический священник из Варшавы отец Максимилиан Кольбе, добровольно заменивший другого поляка, Францишека Гаёвни-чека, у которого была семья — жена и дети, — выстоял до конца. Когда его через две недели выпустили, он все еще был жив. Нацисты его добили, сделав смертельную инъекцию[523]. Священника канонизировали в 1982 году.