улик не обнаружили, но после обыска в его берлинской комнате, пока он находился в тюрьме, фрау Фишер со скрипом впустила его в квартиру. «Забирайте свои вещи и убирайтесь: здесь все в порядке, но врага в своем доме я не потерплю. Хороша молодежь: вас отправляют в университеты, а вы там учитесь, как всадить Германии нож в спину!»
Все это он рассказал ей, когда приехал на вокзал, как они договорились заранее. Чтобы заставить Герду его выслушать, он поставил на землю ее чемодан. Ей лучше вернуться в Лейпциг последним поездом. Ведьма не захотела держать у себя предателей родины, зато деньги потребовала немедленно и наличными. Поэтому он перебрался к Максу и Паули в Веддинг, где жил на кухне вместе с вагоновожатым. Он останется у них.
– Пойдем в старый пансион, я заплачу, – тут же ответила щедрым предложением Герда.
– Не знаю, пустят ли нас. Будет суд, их могли оповестить.
– Не преувеличивай, встречаться с девушкой – это пока еще не преступление. Или ты согласен, чтобы они диктовали тебе каждое движение?
За неделю, пока Георг привыкал к жиже разогретого кофе, бульону из кубиков, пружинам раскладушки и сну товарища трамвайщика, он успел подготовиться. Так же как он продумывал арест, он просчитывал реакции Герды, прикидывал, как она примет новость. Ни тени страха не промелькнуло на ее лице, ни намека на растерянность, ни спазма досады.
– Нет. Ехать в эту гостиницу сейчас не лучшая идея. Поверь мне.
– Ладно, но есть и другие гостиницы, гораздо хуже, где точно не будут поднимать шум. Ты что, кого‑то убил? В наши дни и такое случается, но мне хотелось бы знать…
Она провоцировала его, чтобы настоять на своем, или рассердилась? Прямо посреди Анхальтского вокзала, пестревшего мундирами регулярных отрядов и ополченцев, которых здесь, возможно, даже больше, чем карманников, попрошаек и бездомных? И тут он, вместо того чтобы сказать: «Я все объясню, только давай уйдем отсюда», бросил ей в лицо срывающимся голосом, что сарказм ее неуместен. Ей ли не знать, что убийство никогда не было наихудшим из преступлений в стране, искалеченной войной, то есть ослепленной на правый глаз? Разве он не потащил ее на кладбище Фридрихсфельде, где она так растрогалась перед стеной из ржавого кирпича с огромной звездой, напомнившей ей рождественский Zimtstern[247], и грудой роз для их Розы? Какое наказание понесли убийцы Люксембург и Либкнехта? А Лео Йогихес, убитый в Моабитской тюрьме полицейским, чье имя, фамилия и даже звание известны? Или убийцы подписавшего перемирие министра Эрцбергера, виновного еще и в том, что обложил землевладельцев налогом, – сколько лет отсидели они? А студенты, убившие выстрелом в голову пятнадцать рабочих, которых задержали за неизвестно какой мятеж под Марбургом, – сколько лет им дали? Ноль. Не говоря уже о маленьком австрийском капрале: он за Пивной путч отделался всего восьмью месяцами, даже без высылки, из любви к Родине! Конечно, такой искренний любитель Германии мог претендовать на канцлерство. Людендорф – оправдан! Гинденбург, убийца миллионов солдат, – президент Республики! А ему, Георгу, адвокаты из «Роте Хильфе» сообщили, что, если всплывут доказательства его близости к революционным левым, стоит опасаться обвинения в государственной измене. Почему? Потому что он не пустился наутек перед угрозой очередного нападения фашистских террористов. Потому что рушилась целая республика из папье-маше, построенная на киностудии «УФА» в Бабельсберге…
– Уже лучше, – шепнула ему Герда, а потом, взяв его под руку, громко сказала: – Не сердись, милый: раз ты уже купил билеты на оперетту, пойдем в кино в другой раз!
Оперетта?
Конечно, на них смотрели. Когда они торопливо шли через зал ожидания с чемоданом Герды, казавшимся ему серьезной помехой, он спросил с ослабевающей тревогой:
– Что же будет дальше?
– Они потеряли более четырех процентов по сравнению с июлем.
– Но они держат на коротком поводке Гинденбурга и его камарилью.
На улице задувал ледяной ветер, хлестал косой дождь; Герда замерзла в своей короткой курточке. Они укрылись в первом кинотеатре, одном из тех, что без перерыва показывали старые немые фильмы и давали приют таким как они. Герда сжалась в комочек, положила ноги на чемодан. Он долго целовал ее в мерцающей темноте, похожей на подводный полумрак: дрожь от слияния двух температур, таявшая во рту. Взволнованный, возбужденный, скованный жестким узким сиденьем, он предложил ей поехать в Веддинг: в это время дома никого не было.
По дороге от автобусной остановки они прошли мимо самого известного в Берлине многоквартирного дома. Признаков арендной забастовки, к которой только что присоединились жильцы, еще не было видно: все тот же облик убогой цитадели, захудалой тюрьмы. «Это Мейерс Хоф, да?» – спросила Герда, и он, кивнув, потащил ее за собой, хотя раньше провел бы по всем дворам, чтобы показать, в какой нищете теперь живет пролетариат.
Георг вспоминает раскладушку, сырой холод (о печке нечего было и думать), равнодушный взгляд, которым Герда обвела комнату в раздумьях, что из одежды снять. Она сняла платье, но осталась в туфлях и чулках, а меховую куртку снова надела поверх комбинации. Трусы повисли на прищепке рядом с детскими пеленками. На лестнице все время раздавался какой‑то шум. Перед глазами – ведро картошки, ведро угля, любимый мячик ребенка (откуда он здесь? Или он тут всегда лежал?). Боковым зрением он видел, как гладильная доска подпрыгивает в такт его движениям взад-вперед – ему нужно было смотреть на что‑то, чтобы все не испортить. Он помнит, как Герда внезапно кончила, очень сильно, прижав руку ко рту, кусая ее, а потом и он, едва успев выйти из нее.
А что было потом? Кто знает. Наверное, они отдышались, привели себя в порядок, что‑то сказали друг другу, поцеловались. Интересно, держались ли они за руки, когда шли на остановку? И хорошо ли им было? Да, хорошо.
На верхнем этаже автобуса сзади были два свободных места. Покачивание, тепло, как в конюшне, отчего клонило в сон. Непокрытая голова Герды лежала у него на плече, промокшая шляпа – на коленях. Она спала? Необязательно. Из-за плохой погоды или приближавшегося Рождества, но машин было много; тем не менее охватившая их эйфория растворила всякое напряжение и даже гасила резкие толчки автобуса.
Не шевелясь, Герда открыла глаза и что‑то шептала ему на ухо, как устроить все в следующий раз; подробностей он уже не помнит. Кажется, она просила его узнать о гостиницах на час и снова купить «Фроммс», пачка стоила сущие гроши. В нем возродилось желание, животный инстинкт, который угасал по мере того, как она углублялась в экономику их следующих