Вот один из многих примеров.
В марте 1935 г. Сталин получил очередное разведывательное сообщение, которым придавал первостепенное значение. Сообщение было основано на документах МИД Франции, составленных в связи с миссией в Париж министра иностранных дел Англии А. Идена. На нем пометы: «Важно (правдоподобно)» и «Мой архив»{593}.
Приведем ту часть агентурного сообщения, которую подчеркиванием выделил из всего документа Сталин:
«По мнению министра иностранных дел Франции П. Лаваля, совершенно ошибочно рассматривать СССР и гитлеровскую Германию, как держащих друг друга в страхе, разрешая таким образом западным державам мирно извлекать пользу из этой враждебности. Германо-советская враждебность вовсе не является неизменным фактором международной политики, на котором можно было бы базировать политику на длительный срок. Похоже даже на то, что в этой враждебности есть известный расчет, и что Германия пытается вовлечь Францию в торг, при котором СССР был бы предоставлен Германии. Добившись от Франции свободных рук в отношении СССР. Германия смогла бы очень хорошо сговориться с СССР к невыгоде Франции»{594}.
Как можно судить из сталинского «правдоподобно», это мнение Лаваля, опасавшегося советско-германского сближения в обозримом будущем, нисколько не удивило Сталина — человека, не видевшего в нацизме препятствия для возврата СССР и Германии к сотрудничеству времен Рапалльского и Берлинского договоров. С возрастанием напряженности в Европе подобного рода опасения (как у П. Лаваля) на Западе лишь умножились.
Показательно, что советская сторона в этой «игре» на нервах не гасила, а скорее поддерживала спекуляции на тему неопределенности своего будущего выбора. Классическим примером представляется в этом плане перепечатка статьи из английской прессы, появившаяся в «Правде» в самом конце января 1939 г. «Чрезвычайно неблагоразумно предполагать», говорилось в заключение этой статьи, «что существующие разногласия между Москвой и Берлином обязательно останутся неизменным фактором международной политики» (подробнее об этой перепечатке уже говорилось в главе 3).
У Буллит, посол США в Советском Союзе в 1933–1936 гг., продолживший дипломатическую карьеру посла во Франции, склонялся к тому, что подобного рода публикации верно отражают советские намерения войти в соглашение с Германией. 22 августа 1939 г., в день, когда было объявлено о предстоящей поездке И. Риббентропа в Москву для подписания советско-германского пакта о ненападении, Буллит писал государственному секретарю США К. Хэллу в Вашингтон о том, что начиная с января 1939 г. по меньшей мере шесть раз он предупреждал премьер-министра Франции Э. Даладье о ведущихся между Германией и СССР «самых серьезных переговорах»{595}.
Завязавшиеся в марте-апреле 1939 г. переговоры СССР с Англией и Францией, по инициативе последних, о совместном противодействии агрессии в Европе сопровождались подозрениями обеих сторон, и советской, и западной, что другая сторона на переговорах может пойти на сделку с Германией. Так, в начале мая 1939 г. У. Буллит писал из Парижа К. Хэллу об опасении руководства министерства иностранных дел Франции, что «русские могут снова попытаться, как они уже пытались сделать это, прийти к соглашению с Гитлером»{596}.
Сталинское руководство крепко уверовало в решающую роль в европейской и даже мировой политике советско-германского согласия. В послевоенный период, в условиях Холодной войны, сталинское руководство, видимо, не прочь было попытаться вновь разыграть германскую карту в геополитической игре на континенте, противопоставляя Германию странам Запада. При создании Германской Демократической Республики в октябре 1949 г. Сталин вспомнил о довоенных советских намерениях в отношении Германии, назвав образование ГДР «поворотным пунктом в истории Европы»{597}. Повторив еще более завышенную, но оправдавшую себя оценку, которую дал В.М. Молотов советско-германскому пакту 1939 г. при его ратификации — как «поворотному пункту в истории Европы, да и не только Европы»{598}. Да, с 23 августа 1939 г. — за один день! — миру предстояло стать другим: начавшаяся вскоре война в Европе распространилась далеко за ее пределы с длительными устойчивыми последствиями.
Проведение прогерманской политики стало возможным благодаря тому, что мировоззренчески сталинское руководство представляло из себя монолитную группу коммунистов- единомышленников, члены которой к тому же оказались связанными круговой порукой в результате Большого террора 1937–38 годов. Хорошо известно, что решение подписать пакт о ненападении с Гитлером принималось Сталиным при активной поддержке В.М. Молотова, чья подпись значится под пактом. И нет абсолютно никаких данных, которые свидетельствовали бы о том, что кто-либо из сталинского окружения был против. Не считая, конечно, М.М. Литвинова, которого никак нельзя причислить к ближайшему сталинскому кругу.
В фонде секретариата В.М. Молотова, хранящегося в Архиве внешней политики Российской Федерации{599}, на подлинниках записей его бесед с германским послом Ф. Шуленбургом значатся лица, которым рассылались копии этих документов. Помимо Сталина, их получали члены Политбюро ЦК К.Е. Ворошилов, А.И. Микоян, Л.М. Каганович, оказавшиеся, в известной мере, причастными к советско-германской сделке в силу занимаемых ими должностей наркомов обороны (Ворошилов), внешней торговли (Микоян), оборонной промышленности (Каганович).
Однако, судя по материалам бывшего партийного архива ЦК КПСС, ныне Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ), значительную роль в делах, связанных с советско-германским пактом, сыграл А.А. Жданов, в то время один из самых близких к Сталину лиц в советском руководстве. В марте 1939 г., после XVIII съезда ВКП(б), Жданов становится полноправным членом Политбюро ЦК, уже будучи членом Оргбюро ЦК и секретарем ЦК и одновременно руководя ленинградской областной и городской партийными организациями. Тогда же он возглавил знаменитый Агитпроп ЦК — Управление по пропаганде и агитации, реорганизованное по решению съезда с целью «иметь мощный аппарат пропаганды и агитации, .. сосредотачивающий всю работу по печатной и устной пропаганде и агитации»{600}. А в последующие два года (1940–1941) осуществлял над ним «общее наблюдение и руководство». Выступая на съезде с докладом об изменениях в партийном уставе, Жданов заявил, что Агитпроп будет одним из двух, наряду с Управлением кадров, основных отделов ЦК ВКП(б){601}. Другие его официальные посты: член Президиума Верховного Совета СССР и председатель Комиссии по иностранным дела Совета Союза Верховного Совета СССР.
Внушительный должностной список, отражавший восхождение вверх по партийной номенклатурной лестнице.
Обращают на себя внимание два обстоятельства. Во- первых, стремление сталинского руководства к дальнейшей концентрации партийной пропаганды (она же пропаганда и государственная) в одном месте, в руках ЦК и под контролем Политбюро, что, нетрудно предположить, явилось прямым следствием выдвижения на первый план задач внешнеполитических. Во-вторых, показательно, что для идейно-политического обоснования провозглашенной XVIII партсъездом фактически уже свершившейся смены международных ориентиров Советского Союза понадобились услуги деятеля из ближайшего сталинского окружения, все более претендовавшего на роль второго, после Сталина, партийного идеолога. Положение, которое занял после съезда Жданов — как глава Агитпропа ЦК и глава внешнеполитической комиссии Верховного Совета СССР, дает основание, подкрепляемое документами, в том числе архивными, назвать его третьим, после Сталина и Молотова, основным действующим лицом с советской стороны, более других вовлеченным в сделку с заключением советско-германского пакта. И, следовательно, одним из тех советских лидеров, по чьим словам и делам мы можем судить о целях предвоенной советской политики.
В архивном фонде А.А. Жданова (насчитывающем свыше тысячи дел) имеется целый ряд документов, позволяющих существенно дополнить и расширить наше понимание геополитических мотивов сталинского руководства при заключении пакта с нацистской Германией.
Один из этих документов — стенограмма выступления А.А. Жданова на ленинградской партийной конференции 3 марта 1939 г.{602}, состоявшегося ровно за неделю до доклада Сталина на XVIII партийном съезде. В речи, не предназначавшейся для публикации, а потому достаточно откровенной: «здесь партийная конференция, стесняться нечего», предвосхищена сталинская критика политики Запада, которая получила огласку на съезде. Это, с одной стороны, указывает на факт единодушия в советском руководстве относительно предвоенной международной стратегии Советского Союза, с другой — помогает увидеть подоплеку этой стратегии, ее не всегда и не слишком афишируемые публично конечные цели.