На улицах нашим глазам предстанут вывески магазинов, написанные японскими иероглифами, на турецком, греческом и сербском языках. Наше путешествие пройдет по странам, где не пишут, а рисуют.
Мы отправили свои декорации теплоходом в феврале. Отправили и двух голубей, фигурирующих в «Христофоре Колумбе» (у Клоделя, в прошлом посла Франции в Японии, сохранилось об этой стране неизгладимое впечатление), чтобы три недели они находились там под наблюдением ветеринара.
Наш суперлайнер — последний самолет с пропеллером, на котором мы путешествуем. Я храню какую-то нежность к этим «поршневым» летательным аппаратам в основном дальнего следования. Они отдают приключением.
Итак, наступила страстная пятница, и мы отправляемся в тридцатидвухчасовый перелет! До посадки в Гамбурге мы еще во власти магнитных волн Парижа — шумы, звуки любимых голосов, наш маленький дом, понурые уши моей собаки, которую на сей раз пришлось оставить. Нить, связующая нас с Францией, растягивается, не обрываясь.
После Гамбурга (мы вылетаем дальше в полночь) начинается настоящее приключение. Самолет медленно продвигается к полюсу. День, ночь и солнце затеяли игру в прятки. Потеряв тут день жизни, мы перепрыгнули сразу из пятницы в вокресенье. Это называется пересечь date line73.
Когда мы летим над ледяным куполом, меня охватывает неведомая тревога. Земля — всего лишь череп, старый, седой и грязный череп. Это небытие. Картина самой смерти. Такая же печальная фактура, такой же серый оттенок, как у кладбищенских черепов в тонких бороздках. Вид еще более хрупкий: гипсовая глазурь, потускневшая от пыли.
Старый череп чуть тронь, —
Не огонь — тлен, вонь,
Ночь везде, где день,
День, долдонь: дань в длань,
Ночь везде, где день,
Тень весь день, тренъ, бренъ...
Жюль Лафорг
Внезапно сонные лица бледнеют от хилого рассвета. Перед нами пергаментное солнце, которое даже не в состоянии приподняться над горизонтом.
Нам подают завтрак. И снова ночь. Нас угощают шампанским. Еще три часа, и нас освещает сзади новое солнце, густого желтого цвета. Оно прицепилось к нашему самолету, как медная кастрюля к кошачьему хвосту. Нам приносят поднос с едой в целлофане. День — мертворожденное дитя — рассеивается. Еще бокал шампанского. Что сегодня — суббота или воскресенье?
Полная неразбериха со временем. Все на грани жизни и смерти. Теперь солнце появляется слева. Слабый свет — его нельзя назвать дневным — на некоторое время наполняет самолет. Он снова принес нам завтрак.
А этот ледяной купол, что происходит с ним? О-о! Он превращается в горы — в высокие розовые снежные горы. Это Аляска. Мы перелетели полюс. Солнце по-прежнему едва светит, но на этот раз оно выглядит молодым. Воздух прозрачен. Розовый, голубой, светло-зеленый.
Пролетаем неподалеку от горного массива Мак-Кинли, высота 6200 метров. А вот и растительность, леса.
Приземляемся в Анкоридже свежим утром, которое буквально залито солнцем. Город восхитительный, воздух прозрачен как кристалл, горные цепи привлекательны: там охотятся на медведей, ловят огромных рыб. Погода относительно мягкая. В Анкоридже царит атмосфера свободы, дальних странствий, приключений. Хочется пробыть здесь дольше, но объявлена посадка, и мы вылетаем в Токио: еще один тринадцатичасовой перелет.
Сейчас пасха. Христос воскрес, и нас ждет Будда. Достав свой сюрприз, я угощаю шоколадными яйцами членов труппы, пассажиров, экипаж самолета Справа Берингов пролив, торосы прибрежного льда, растрескавшегося от весеннего солнца... Нам подают ужин!..
Мы летим над Тихим океаном. Показалась лионская земля. Путешествие практически закончилось... осталось еще каких-то несколько часов. Командир корабля любезно приглашает меня в свою кабину. Эта Япония — страна, название которой звучало во мне как во сне, наконец здесь, во всей своей реальности, и вместе с ней реальна вся тяжесть предстоящего турне — мы выступим в четырнадцати городах менее чем за три месяца. Четырнадцать раз придется собираться с силами, напрягать зрение и слух, добиваясь расположения публики с первой же минуты. Четырнадцать раз придется отбрасывать усталость, навалившуюся в предыдущем городе, заново обретая свежесть и воодушевление, чтобы предложить их следующему городу. Четырнадцать раз нашему техническому персоналу придется упаковать и распаковать четырнадцать тонн необходимого реквизита. Ведь мы везем с собой все вплоть до чайной ложки. Ничто не должно быть потеряно: чашка, пара чулок, перчатки, кольца, портреты. Весь этот ожидающий нас впереди груз давит мне на мозги.
И вдруг в кабине начался потоп. Вода струится отовсюду. Видя мое удивление, экипаж заливается смехом.
— Так всегда бывает, — говорит командир корабля. — Пока мы снижаемся, обледенелый самолет оттаивает. Видите там, вдалеке, дым? Это Токио.
Появились джонки; море изборождено водорослями — это наши первые японские эстампы.
Япония
С того дня, как я посвятил себя театру, меня привлекает японское искусство. Актерские династии, наука человеческого тела, владение голосом, понимание замедленного движения, повышенная сосредоточенность, искусство маски, максимальное использование актером средств выразительности — все это представлялось мне идеалом, к которому надо стремиться.
Разумеется, не может быть и речи о том, чтобы мы чувствовали так, как человек Востока. Но, оставаясь людьми Запада, мы можем настроить себя, по крайней мере внешне, в унисон с его природным темпераментом.
Если разложить стиль театра но на составные части, не напомнит ли он нам античное греческое искусство?
Ситэ — актер в маске, главное действующее лицо, В аки — корифей, партнер главного действующего лица. В том и другом театре есть хор и инструменты. Одна сцена плавно переходит в другую.
Когда-то оба темперамента дополняли друг друга. Разделились они лишь в относительно новое время, должно быть, после Саламина, в эпоху Платона: «единая клетка» человечества распалась на две — Восток и Запад.
Если я правильно понимаю, йога созерцания учит, что надо, забыв мир, обрести себя. И тогда говорят, что это иллюзия. À йога действия учит, забыв себя, слиться с миром. И тогда говорят, что это аллюзия.
Противоречия тут нет. Это две различные энергии, как мужская и женская, которые не борются между собой, а необходимы друг другу.
История дает примеры стремления во что бы то ни стало восстановить одни народы против других — якобы соперников и врагов. На самом же деле у каждого народа свое место на земле, и они не могут быть врагами. Их просто натравливают друг на друга — вот и все.
Путешествуя по различным странам, я все время улавливал эти два течения.
Душа японского народа представляется мне по своей сути женской. Я не имею в виду ничего уничижительного. Наоборот, когда мир болен, именно женщина помогает ему возродиться.
Япония основана женщиной — богиней солнца Аматэрасу. Нара была построена императрицей Геммио (VIII век). Императриц в истории Японии много. Одну из наиболее любопытных — Кокен — можно назвать японской Екатериной Великой. Величайший японский роман «Повесть о Гендзи» написан в X веке женщиной по имени Мурасаки Сикибу. Япония — одна из редких стран, где, вступая в брак, женщина может передать свое имя супругу. Женщине принадлежит главенствующее место в повседневной жизни. Несомненно отсюда та особая притягательная сила, с какой воздействует на нас Япония.
Пусть же я, о душа, никогда не утрачу
Этой влажности чистой, живущей во мне.
«Золотая голова»
Мы пробыли в Японии всего месяц и работали сверх всякой меры. Это лишило нас возможности серьезно и углубленно познакомиться с ней, но кое-что мы повидали. Мне вспоминается Киото и трапеза в храме дзен... Моя сосредоточенность на могиле учителя чайной церемонии. Я люблю два символа синтоистской религии — зеркало и меч. Я охотно сделал бы их атрибутами актера. Меч, пронзающий со сцены зрительный зал, который тут же его отражает. Люблю чайную церемонию. Но особенно люблю искусство икебана.
В основе японского букета три ветки: самая длинная стоит вер тикально и направлена к небу (shin); самая короткая наклонена к земле (hikae); средняя (soe) — это человек, держащий и объединяющий небо и землю. Так любой букет напоминает, что человек — посредник между духовным и земным началами.
Как жадно ты, старик, сосешь