— Вы будете жить, и это хорошо, — заговорил старик, — я всегда знал, что вы мужественны и откровенны. Я одобряю ваше решение. Должен сознаться, что я чувствую в себе какую-то ребяческую радость и мелкое тщеславие, которого я стыжусь, думая, что горе отца сильнее и убийственнее горя влюбленного; когда я размышляю об этом, мне начинает казаться, что умереть от печали лучше, чем постоянно жить с ней, жить одиноко, смиренно, оставаясь добрым к другим людям, помогая им в делах.
— Именно такая роль уготована мне в будущем, — сказал Амори, — именно такую жизнь собираюсь я вести. Скажите, дядя, разве тот, кому приходится дольше ждать, не переносит больше страданий?
— Простите, — прервала их Антуанетта, подавленная этим двойным стоицизмом, — вы оба сильнее и выше многих, и вы можете позволить себе говорить об этом. Но обратите внимание на меня и на то, что я невольно слушаю вас. Не ведите этих странных разговоров, непонятных слабой и боязливой женщине. Прошу вас, оставим Богу вопросы жизни и смерти и поговорим о вашем возвращении, Амори, о нашей радости видеть вас после столь долгого ожидания. Знаете… Я так счастлива, что вновь вижу вас! — воскликнула наивная девушка, не в силах сдержаться и взяв обе руки Амори в свои.
Разве могли мужчины устоять перед этой простой, очаровательной и непосредственной девушкой? Даже господин д'Авриньи недолго сопротивлялся дочерней нежности Антуанетты.
— Хорошо, — сказал он, — этот единственный день полностью принадлежит вам, дети мои… Делайте, что хотите. Впрочем, это один из наших последних дней.
В его голосе слышалась удивительная доброта.
Доктор расспросил Амори о его планах и намерениях, поправил с изысканной любезностью светского человека некоторые слишком категоричные мысли, с улыбкой выслушал юношеские заблуждения, трогательные иллюзии двадцатилетних. Он с удовольствием наблюдал силу и щедрость чувств этого характера.
Амори с энтузиазмом говорил о своем разочаровании, с горячностью — об угасших страстях: отныне он будет жить не для себя, а для других, он будет заниматься только филантропической деятельностью.
Проницательный доктор с серьезным видом покачивал головой, выслушивая эти мечты, и соглашался со всеми утопиями.
Что касается Антуанетты, она восхищенно слушала Амори: он такой благородный, щедрый, пылкий.
После обеда подошла очередь обсудить ее дела.
— Амори, — сказал господин д'Авриньи, когда вечером они оказались одни, — Амори, меня скоро не будет, и я вверяю ее вам. В несчастьи вы повзрослели; отстранившись от света, вы лучше поймете и людей, и их дела. Руководите Антуанеттой советами, наставляйте ее, будьте ей братом.
— Конечно, — порывисто заговорил Амори, — и очень преданным братом, уверяю вас. Да, мой дорогой опекун, я с удовольствием принимаю обязанности молодого отца, которые вы мне поручаете, и откажусь от них только в день, когда смогу ее подвести к мужу, любимому и достойному ее.
Как только разговор перешел на эту тему, Антуанетта сразу замолчала и погрустнела. Она смущенно опустила глаза, но доктор подхватил:
— Как раз перед вашим приездом мы говорили об этом, Амори, я был бы рад, если бы перед кончиной я узнал, что она живет в любви и счастье в доме супруга, равного ей. Давайте посмотрим, Амори, нет ли кого-нибудь достойного среди ваших друзей.
Теперь замолчал Амори.
XLV
— Так что же? — спросил господин д'Авриньи.
— Это очень серьезный вопрос, — сказал Амори. — Надо хорошо поразмыслить. Действительно, большинство молодых аристократов — мои товарищи.
— Назовите нам некоторых, — сказал доктор.
Амори вопросительно посмотрел на Антуанетту, но она упорно не поднимала глаз.
— Ну что ж, — заговорил Амори, вынужденный отвечать опекуну, — во-первых, Артур де Лансу.
— Да, — быстро сказал доктор, — он молод, элегантен, умен, он из хорошей семьи, у него прекрасное состояние.
— К несчастью, он не подходит Антуанетте. Это ветреник, гуляка, который стремится, что чрезвычайно смешно в девятнадцатом веке, заслужить репутацию Дон Жуана и Ловеласа. Это замечательные качества для безумцев и вертопрахов, как он, но слабая гарантия для счастья женщины.
Антуанетта вздохнула и поблагодарила Амори взглядом.
— Поговорим о другом, — сказал старик.
— Я бы предпочел Гастона де Сомервье, — продолжал Амори.
— Это подходит, — сказал доктор, — он также богат и знатен, как Артур де Ланси, и я слышал, что он серьезный, скромный и сдержанный человек.
— Если бы пришлось перечислять и остальные его качества, — заметил Амори, — пришлось бы добавить, что это глупец, но глупец со светским лоском. Попытайтесь нарушить его величественное молчание, затронуть его наигранное достоинство и вы обнаружите, уверяю вас, ничтожную и посредственную личность.
— Но разве вы не представляли мне человека по имени Леонс де Герину? — спросил старик.
— Да, сударь, — сказал Амори, краснея.
— Мне показалось, что у этого молодого человека блестящее будущее. Он уже государственный советник, не так ли?
— Да, но он не богат.
— Увы, да! — сказал господин д'Авриньи. — Но Антуанетта богата за двоих.
— Кроме того, — продолжал Амори с некоторой досадой, — говорят, что его отец играл какую-то не очень почетную роль в революции.
— В любом случае, — заметил старик, — это не может быть его отец, а его дед. Даже если это и верно, в наше время потомки не отвечают за ошибки своих предков. Итак, Амори, представьте этого молодого человека Антуанетте, при графе де Менжи, разумеется, и если он ей понравится…
— Ах, прости, — воскликнул Амори, — несколько месяцев отсутствия стерли это из моей памяти! Я забыл, что Леонс поклялся жить и умереть холостяком. Он одержим мономанией, и самые молодые и очаровательные, самые аристократичные красавицы из квартала Сен-Жермен отступили перед его диким нравом.
— Ну что ж, — сказал доктор, — а если мы вернемся к Филиппу Оврэ?
— Я вам говорила, дядя… — прервала Антуанетта.
— Пусть говорит Амори, дитя мое, — сказал господин д'Авриньи.
— Мой дорогой опекун, — заговорил Амори с видимым раздражением, — не спрашивайте меня об этом Филиппе Оврэ, я больше не хочу его видеть. Антуанетта принимала его, несмотря на мои советы, она может принимать его и теперь, если ей нравится. Но я не могу простить ему недостойную забывчивость.
— Кого он забыл? — спросил господин д'Авриньи.
— Он забыл Мадлен, сударь.
— Мадлен! — вскричали господин д'Авриньи и Антуанетта.
— Да, я скажу в двух словах, судите сами: он любил Мадлен, он сам говорил мне это, он умолял меня просить у вас для него руки Мадлен. Это было в тот самый день, когда вы согласились на наш брак. А сегодня он любит Антуанетту, как ранее любил Мадлен, как он, возможно, полюбит десяток других. Скажите, какое доверие можно питать к сердцу, меняющемуся так быстро и так основательно, забывая менее чем за год любовь, которую он называл вечной.