В течение последних двух месяцев она замечала в его рассудке странные провалы и как бы начало безумия.
Когда разум сосредотачивается на одном, он затуманивается, как и взгляд.
Единственная мысль, которая еще светилась в его сознании, как блуждающий огонек, увлекала его к пропасти смерти. Господин д'Авриньи уже не замечал жизни.
Однако первого мая он сделал над собой усилие, как бы сознавая, что времени остается совсем мало, и с большим участием, чем всегда, стал расспрашивать Антуанетту об ее жизни и планах на будущее.
Антуанетта хотела избежать этого трудного для нее разговора, но он настаивал.
— Послушай, Антуанетта, — сказал он с безмятежной улыбкой, — оставь иллюзии о моем здоровьи, я не заблуждаюсь на этот счет. Я чувствую, что ухожу, моя душа спешит больше, чем тело, и иногда покидает этот мир ради другого, реальность ради грез.
Дело обстоит именно так, и я рад этому, Антуанетта. Иногда рассудок отказывается подчиняться мне, а это признак скорой смерти. Поэтому, пока он совсем меня не покинул, я хочу заняться тобой, моя дорогая девочка. Я хочу, чтобы твоя мать с улыбкой встретила меня на небесах. К счастью, сегодня я чувствую просветление и постараюсь выслушать тебя, не отвлекаясь. Расскажи мне, кого ты обычно принимаешь, Антуанетта?
Антуанетта назвала старых друзей, которые постоянно посещали особняк на улице Ангулем. Наконец, прозвучало имя Филиппа Оврэ.
Господин д'Авриньи попытался вспомнить его.
— Этот Филипп Оврэ, — спросил он, — из друзей Амори?
— Да, дядя.
— Он элегантен?
— Что вы, совсем нет!
— Молод и богат, насколько я понимаю?
— Да.
— Знатен?
— Нет.
— Он тебя любит?
— Боюсь, что да.
— А ты его любишь?
— Совсем нет.
— Ты даешь четкие и ясные ответы, — заметил господин д'Авриньи. — Любишь ли ты кого-нибудь, Антуанетта?
— Никого, кроме вас, — со вздохом ответила девушка.
— Но этого мало, Антуанетта, — заговорил старик. — Через месяц или два меня не будет, и после моей смерти у тебя совсем никого не останется.
— О, дядя, вы ошибаетесь, я уверена.
— Нет, дитя мое, я слабею с каждым днем. Чтобы пойти поздороваться или попрощаться с Мадлен, я уже должен опираться на руку Жозефа, а он старше меня на пять лет. К счастью, — добавил он, оборачиваясь к окну, — это окно выходит на ее могилу. В крайнем случае я смогу умереть, глядя на нее.
При этих словах старик взглянул на уголок кладбища, где покоилась Мадлен, но вдруг он приподнялся в кресле с неожиданной для него силой и воскликнул:
— Там кто-то есть! Кто-то стоит у могилы Мадлен! Какой-то незнакомец…
Он снова упал в кресло:
— Нет, это не чужой, это он!
— Кто он? — вскрикнула Антуанетта, бросаясь к окну.
— Амори, — сказал старик.
— Амори, — повторила Антуанетта, опираясь о стену и чувствуя, что у нее подкашиваются ноги.
— Да, он вернулся и прежде всего он пришел к этой могиле. Так и должно быть, это справедливо.
И господин д'Авриньи вернулся в свое обычное состояние отрешенности.
Антуанетта тоже замерла, но совсем по другой причине: господин д'Авриньи не испытывал более никаких чувств, она же испытывала их слишком много.
Да, это был Амори. Он только что приехал и сразу приказал везти себя на кладбище. Сняв шляпу, он подошел к могиле, опустился на колени, помолчал, затем помолился, встал, пошел по дорожке, ведущей к калитке, и исчез.
Антуанетта поняла, что он сейчас будет здесь, и почувствовала, как силы покидают ее.
Действительно, через несколько минут она услышала на лестнице звук приближающихся шагов, дверь открылась, и вошел Амори. Хотя Антуанетта ждала его, она не смогла удержать восклицания. Господин д'Авриньи вышел из оцепенения и обернулся.
— Амори! — воскликнула Антуанетта.
— Ах, это вы, Амори? — спокойно сказал доктор, как будто они расстались только вчера, и протянул ему руку.
Амори подошел к старику и встал перед ним на колени.
— Благословите меня, отец, — сказал он.
Господин д'Авриньи молча положил обе руки на голову Амори. Амори замер, слезы катились по его лицу. Антуанетта тоже плакала. Только доктор оставался невозмутимым.
Наконец молодой человек встал, подошел к Антуанетте, поцеловал ей руку, и все какое-то время молча смотрели друг на друга.
Амори нашел, что господин д'Авриньи за эти восемь месяцев изменился больше, чем за восемь предшествующих лет. Его волосы стали белыми как снег, спина сгорбилась, взгляд помутился, лоб покрылся морщинами, голос стал дрожать. Он был тенью самого себя.
Но Антуанетта!
Каждый день, прибавлявший старику новую морщину, украшал девушку новой прелестной черточкой.
Восемь месяцев для двадцати лет значит так же много, как для шестидесяти.
Антуанетта была очаровательнее, чем когда-либо. Взгляд с удовольствием скользил по изящной и гибкой линии ее хорошо сложенной фигуры. Ее тонкие розовые ноздри трепетали, ее большие влажные черные глаза, казалось, были готовы к меланхолии и веселью, к нежности и лукавству.
Ее щеки имели свежесть и бархатистость персика, губы — яркость вишни. Руки были маленькие, белые, пухлые и нежные. Ее ноги, казалось, не стали больше тех, какие она имела в двенадцать лет.
Это была муза, фея, пери[84].
Амори смотрел на Антуанетту и не узнавал ее.
Раньше он слишком редко и мало обращал на нее внимание: Антуанетта была рядом с Мадлен.
Со своей стороны Антуанетта считала, что он сильно изменился, и в лучшую сторону.
Горе иссушило его, но наложило на молодое лицо печать значительности, которая очень ему шла; одиночество не повредило ему, но дало ему привычку к размышлениям, которой не знала его бурная праздность, лоб его стал шире, а взгляд проникновеннее; долгие прогулки в горах принесли пользу его телу, новые мысли способствовали развитию его ума. Он побледнел, он казался серьезнее, проще, мужественнее.
Антуанетта смотрела на него из-под опущенных ресниц и чувствовала, как множество неясных мыслей мечутся у нее в голове.
Доктор заговорил первым:
— Я нахожу, что вы изменились к лучшему, Амори. Я думаю, вы скажете то же самое обо мне, — добавил он со странной интонацией.
— Да, — медленно ответил молодой человек, — и я вижу, что вы счастливы. Но что поделаешь? Мы рабы Божьи, и природа не подчиняется мне, как она послушна вам. А теперь, — мрачно продолжал он, — если позволит Бог, я останусь жить.
— Благодарю тебя, Господи! — прошептала Антуанетта со слезами на глазах.
— Вы будете жить, и это хорошо, — заговорил старик, — я всегда знал, что вы мужественны и откровенны. Я одобряю ваше решение. Должен сознаться, что я чувствую в себе какую-то ребяческую радость и мелкое тщеславие, которого я стыжусь, думая, что горе отца сильнее и убийственнее горя влюбленного; когда я размышляю об этом, мне начинает казаться, что умереть от печали лучше, чем постоянно жить с ней, жить одиноко, смиренно, оставаясь добрым к другим людям, помогая им в делах.