сквозь приоткрытую дверь голос Тихомира, а потом заглянул и он сам. — И я говорю: неча делать, окромя как за этим убогим ходить? После того-то, как он над тобой насмеялся… Гордость, говорю, иметь надобно!
— Гордость у меня имеется, — тихо ответила Марьяша. — Но и сердце тоже.
— А-а, — крякнул Тихомир, махнул рукой и исчез.
Василий осмотрелся и понял, что он в бабкином доме. Его перевязали, и теперь оставалось надеяться, что всё заживёт. Кто знает уровень их медицины, может, они тут лечат пиявками и кровопусканиями.
Он пошевелил пальцами левой руки. Вроде двигаются, это хорошо, а то не хватало ещё остаться калекой…
— Ежели помощь моя боле не надобна, пойду, — тем временем сказала Марьяша, обращаясь к бабке Ярогневе. Та её отпустила.
Слышно было, как, выйдя наружу, Марьяша о чём-то заговорила с отцом. Их голоса отдалялись и скоро совсем затихли.
— Я не умираю? — с подозрением спросил Василий. — Чего это она тут была, не прощаться приходила?
— Да как волокли тебя, ты всё её звал, и после тоже. Тут и бессердечная не выдержит, придёт… Лежи, не вертись!
— Да спину отлежал уже!.. Чего это я её звал? Не помню такого.
Хозяйка задержала на нём внимательный взгляд, но о чём думала, понять не удалось.
— Пора бы нам потолковать, Василий, — сказала она.
Он согласился, только лежать не захотел, и бабка Ярогнева кое-как помогла ему сесть. Теперь Василий заметил, что рубаху с него сняли или срезали — видно, когда перевязывали. Сняли, само собой, и пояс, и висевший на нём карман, а там он куколку носил. Если бабка туда заглянула, то знает, что он шарил в её доме.
Хотя кому ещё должно быть стыдно?
— Ну, я слушаю, — сказал Василий.
Начало истории он знал: у царя родился сын, хороший, пригожий, хоть снимай в рекламе детского питания, но прошла ночь, и его как будто подменили. Кого ни звали, никто не мог помочь, а вдобавок царице сказали, что виновна в этом Рада, сестра её названая, и Всеслава тому поверила.
— Ложь то была, — сказала Ярогнева. — Собралась тогда Рада, да и пошла, отыскала меня в чаще лесной. Легко ли дался путь, то ей одной ведомо. Упросила меня о помощи, и пошла я наниматься в няньки царевичу. С подменышем-то, думала, быстро управлюсь и домой вернусь, а оно видишь как… Два десятка лет уж я в няньках. Рада с меня клятву взяла, что не уйду я, пока не помогу.
Василий поёрзал, натягивая одеяло на плечи. Его знобило. Бабка помогла, укутала, потом отошла к печи, погремела горшком. Видно, варила обед или ужин: пахло ухой.
Она отворила дверь пошире, чтобы дым выходил, подпёрла толстой палкой, села на лавку рядом с Василием и продолжила:
— Не подменяли дитя. Увидала я на нём проклятие, да такое, что и мне не распутать. Я и трогать его побоялась. Осталась при царевиче простою нянькой, о том, кто я такая, одна лишь Рада ведала. Пытались мы с нею сыскать виновного да понять, как проклятие то снять, только, видишь, и по сию пору не вышло.
— Ага, — сказал Василий.
— Верно я служила. Годы шли, Всеслава доверять мне стала, тайну поведала, нож показала. Над ножом тем тряслась, верила: покуда его бережёт, хранит и сына.
— Так а чего ты ей правду-то не сказала?
— Правду!
Ярогнева рассмеялась коротко и невесело, разглаживая чёрную юбку морщинистыми руками.
— Иной втемяшит в голову, что ведает правду, и другой-то правды не примет. Говорили уж ей, находились умники… Проклятья, правда, они не чуяли, но видели, что не подменыш. Говорили о том. Гнали их с позором. Сказала бы я, и чего бы добилась? И меня бы погнали. Тут не говорить, делать следовало, да я не знала, что делать.
Помолчав, она глухо прибавила:
— Раде, вон, и муж её не верил. Тоже сказал, мол, подменыш, в дело это не суйся. Там у них и дочь родилась, Марьяша. Царица тут и вовсе на Раду взъелась, озлобилась — её-то дитя, мол, не подменили, её-то беда миновала! Да только Рада её боль чуяла, как свою, уж всё бы отдала, чтоб помочь. Да, вишь, от прежней Всеславы да от дружбы-то их за годы ничего и не осталось. Поздно мы уразумели…
Ярогнева поднялась и вышла. В открытую дверь было видно, как она смотрит из-под руки в сторону озера. Вернувшись, сказала с улыбкой:
— Косит… Добрый парень. Хорошо ему тут, уж всяко лучше, чем в царском тереме.
Василий поёрзал на лавке. Сидеть было жёстко и неудобно. Рука болела, плечо ныло, голова казалась тяжёлой и горячей. Печной чад раздражал, и открытая дверь не спасала.
У него были вопросы, он хотел получить какие-то ответы, но сейчас ничего не мог вспомнить. Хотелось обезболивающего, проветрить дом и мягкую постель. И чтобы Марьяша вернулась и не вспоминала ни о ссоре, ни о женитьбе, а просто была рядом.
Он напряг все силы, чтобы понять, о чём говорит ему бабка Ярогнева.
— …Тихомир да Борис крепко дружили, хотя у жён их размолвка вышла. Жён они мирить не пытались, такое-то не замиришь. Шибко Рада о том печалилась, всё ждала, отыщется способ проклятие снять, тогда она имя своё очистит. В ночь ту она дома была, муж её видел, работники. Сам царь Борис в её вину не верил, а Всеслава, поди ж ты… От горя, видать, помутился рассудок.
Нахмурившись, Ярогнева рассказала, как два года назад царица вдруг позвала бывшую подругу на разговор, да не куда-нибудь, а на берег реки, в их любимое место, где они девками ещё гуляли. Мол, прощения хочет испросить, а для того вспомнить о прошлом, когда они сёстрами были друг дружке, поверяли все тайны, делились мечтами.
— Говорила я ей: не ходи, или хоть работников с собою мужниных возьми. Куда там! Пошла Рада, да и сгинула. Сгубить её пытались. Всеслава сама не явилась, послала лихих людей. Рада в воду уйти сумела, у реки попросила защиты, водяницею стала. Домой вернуться не смогла.
Ярогнева, вздохнув, покачала головой.
— Отыскала я её уж после. Те, в ком русалья кровь, от судьбы человечьей отказаться могут — иные по своей воле, иных вода зовёт. Вот Рада и отказалась, чтобы спастись, и с того дня к реке привязана. Тихомир думает, своею волей ушла, не попрощавшись. Рада с ним видеться да правды сказывать не стала, знала, что горяч он в гневе, пойдёт царицу винить, и быть беде, останется дочь без отца и без матери.
Ярогнева помолчала, глядя перед