ЮРИЙ ПАВЛОВ. Хорошо. Воля автора – это его святое право. Будем называть Вашу эпопею «Весной в Карфагене». А теперь я хочу начать сначала…
В центре многих ранних рассказов Вацлава Михальского – трагедия ребенка, оставшегося без родителей или одного из родителей, чаще всего – отца. Первый же рассказ «Семечки» о судьбе мальчика, отец которого погиб во время Великой Отечественной войны. Ребенок из рассказа «Бимбом» отца не помнит и помнить не может: отец Сашки погиб в аварии за три дня до рождения сына. Понятно, что толчком к написанию этих рассказов была трагедия миллионов соотечественников Вацлава Михальского и его личная трагедия. Отцы Василия Белова, Виктора Лихоносова, Юрия Кузнецова и других писателей погибли на войне. Отцы Василия Шукшина, Владимира Максимова, Александра Вампилова, Леонида Бородина, Вацлава Михальского уничтожены как политические заключенные, хотя к политике никакого отношения не имели.
…Вацлав Вацлавович, что ощущал в детстве и юности сын репрессированного отца и какой след эта трагедия оставила в Вашем мироотношении и творчестве?
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. В моей кавказской повести «Адам – первый человек» есть довольно подробный ответ на этот вопрос. Когда я был маленьким, от меня скрывали факт ареста моего отца. Мама говорила, что он пропал без вести на войне. Сотням тысяч детей в СССР говорили их мамы о репрессированных отцах нечто подобное. Так что для меня, в моей душе, мой отец как бы и пропал на войне и пропал в лагере одновременно. Так что я, можно сказать, равно принадлежу и к одному, и к другому ряду перечисленных Вами литераторов. Наши матери прикрывали нас от жестокой правды, берегли наши неокрепшие души – и это была святая ложь во спасение. Несмотря ни на какие тяготы и невзгоды жизни, наши матери, наши деды и бабушки растили нас в любви, а не в ненависти.
ЮРИЙ ПАВЛОВ. Сыновние чувства в разной концентрации присутствуют в большинстве произведений автора, начиная с рассказа «Лицо матери».
Герой этого произведения детдомовец, круглый сирота, детство и молодость которого определяет одно желание – увидеть лицо своей матери хотя бы во сне. Но даже это не удается сделать герою.
Критерием матери оценивают других людей, женщин в том числе, герои многих произведений Вацлава Михальского. Например, как высшая похвала Катеньке (героине одноименной повести) звучат слова смертельно раненного солдата: «Вы, как моя мама». Или подросток кадет Алексей из романа «Весна в Карфагене» перед смертью зовет маму.
Мне Ваше отношение к матери очень понятно и близко. Я потерял свою мать в 37 лет. С ее уходом отвалилась, отмерла большая часть моего «я», и с этих пор я уже не был никогда по-настоящему счастлив. Я, как и герой рубцовской «Осени», всегда помню – даже в моменты высшей беспричинной радости – о «зимней», смертной стороне жизни.
Итак, не вызывает сомнений культ матери в жизни и прозе Вацлава Михальского.
Какое место занимала и занимает Ваша мама Зинаида Степановна в Вашей жизни?
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. Какое место в моей жизни занимала и занимает моя мама Зинаида Степановна?
Вроде бы вопрос простой, но я, можно сказать, в растерянности. Моя мама выше всяких мест, даже самого первого из первых… Моя мама и мой дед Адам всегда стояли и стоят в моей душе отдельно от всего остального мира, от всех моих близких, знакомых и незнакомых.
ЮРИЙ ПАВЛОВ. Мария Мерзловская, услышав нелестную оценку «Мадам Бовари» из уст почтенного профессора Пражского университета, думает: «Какая у него глухая душа!» И далее следуют мысли разной направленности: «Неужели мужчины совсем неспособны понимать женщин? Но Флобер-то ведь мужчина? И Толстой, и Чехов, и Пушкин? А они ведь все понимали, да еще как! Неужели среди мужчин это удел только избранных?».
Как Вы ответите на эти вопросы героини? И к какой категории мужчин отнесете себя? И кого из писателей, знатоков женской души, Вы можете назвать?
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. Одно из племен Индии говорит на двух языках: «мужском» и «женском». И это правда, прежде чем делиться на бедных и богатых, здоровых и больных, красивых и не очень, добрых и злых – прежде всего люди делятся на мужчин и женщин. Конечно, и у тех, и у других одни и те же общечеловеческие ценности, но… мировоззрение чуть-чуть разное. Кто-то сказал: «Искусство – это и есть чуть-чуть». Да, «чуть-чуть» – это не шутки и в искусстве, и в жизни: нос прямо – красавица, а чуть-чуть в сторону – и увы…
К какой категории мужчин я отношу себя?
Никогда об этом не задумывался, но, наверное, я чуть-чуть понимаю «женский» язык и даже чуть-чуть могу говорить на нем.
Лев Николаевич Толстой считал самым пленительным женским образом в русской литературе Оленьку Племянникову – героиню чеховского рассказа «Душечка». Так что мой ответ на Ваш вопрос о классиках: Антон Павлович Чехов. Да, именно Чехов, и не только потому, что он был дипломированный врач «по женским и детским болезням», а и потому, что он хорошо знал «женский язык», свободно владел им и понимал женский мир не поверхностно, не как потребитель.
ЮРИЙ ПАВЛОВ. Героини разных произведений писателя невольно заставляют вспомнить слова И. С. Тургенева, прочитавшего толстовского «Холстомера»: «Лев Николаевич, теперь я вполне убежден, что вы были лошадью!». Переиначив это высказывание, можно предположить, что Вацлав Михальский в прошлой жизни был женщиной. Игорь Шкляревский во многом прав, утверждая, что после Льва Толстого никто не писал о женщинах с такой пронзительной ясностью, как Вацлав Михальский.
Вацлав Вацлавович, откуда у Вас это редчайшее чувство женщины? Неужели все дело в том, что Вы были воспитаны четырьмя бабушками, о чем с огромной теплотой и любовью рассказали в повести «Адам – первый человек»?
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. Не знаю, кем я был в прошлой жизни, и была ли она?
А что касается женщин, то меня всегда удивляло, что их называют «слабым полом». Наверное, мужчины это придумали, чтобы самоутвердиться. Нет сомнения, что женщина значительно превосходит мужчину как существо, более приспособленное к выживанию, более гибкое, более терпеливое, более интуитивное, гораздо тоньше чувствующее многослойные оттенки жизни. И главное, женщина призвана к деторождению. Она призвана быть матерью. А это величайшее предназначение, перед которым все доблести мужчин меркнут.
«Отец – хлеб, мать – душа». Я услышал эту пословицу в Африке, на Ближнем Востоке. Арабы говорят, что эта пословица принадлежит им, евреи – что им. Хотя какая разница кому? Важно, как это точно!
Конечно, мои четыре бабушки имели на меня влияние. Вспомните, какие они разные. Очень сильный характер был у моей мамы. Сильные характеры у ее внучек, а моих дочерей Татьяны и Зинаиды. Я восхищаюсь и моей внучкой Елизаветой – дочерью Татьяны.
Я не знаю, как в других странах, а у нас весь XX век выехал на женщинах, да и новый, XXI не отстает. Я восхищаюсь женщинами России. На них вся надежда.
ЮРИЙ ПАВЛОВ. В раннем рассказе «Бим-бом» появляется то, что можно назвать визитной карточкой Вацлава Михальского и что можно назвать «знаком вечности». Дед Сергей, принесший на руках из роддома внука Сашку, увидел остановившиеся часы. «Заскорузлыми, дублеными пальцами мягко потянул за цепочку.
Часы пошли.
И когда большая стрелка легла на черту полного часа, старинные часы, сработанные еще одним из крепостных пращуров деда Сергея, захрипели, и через секунду-другую наполнил комнату мелодичный звон:
Бим-бом! Бим-бом! Бим-бом!»
Через двадцать четыре года в очерке «Чехов в Коломбо» Михальский, говоря о своем любимом писателе, несомненно, сказал и о себе: «Может быть, именно тогда Чехов окончательно утвердился в излюбленной им мысли: “Прошлое связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекающих одно из другого…”».
Откуда это ощущение времени у человека и писателя Вацлава Михальского?
ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. Откуда у меня ощущение быстротекущего времени? Откуда острое чувство взаимосвязи прошлого, настоящего и будущего?
Не знаю. Я думаю, что в большей или меньшей степени это чувство есть у любого человека. Просто некоторые переживают его острее, ярче, утонченнее; смотрят не только в ту или другую сторону, а по кругу. Что касается художников, то без этого чувства их вообще не бывает.
ЮРИЙ ПАВЛОВ. В очерке «Чехов в Коломбо» автором высказывается следующее предположение: «…пожалуй, во всем мировом искусстве не было другого примера столь полной, столь таинственной гармонии слова и дела». Думаю, что в этих словах сформулировано и творческое кредо Вацлава Михальского.
В словесности XIX–XX веков условно можно выделить три типа творческого акта или поведения-творчества. В основе первого и второго типов лежит единство или почти единство слова и дела, получившее разное словесно-образное выражение. Самое известное из них: «Я пишу, как дышу». Однако эта общая формула наполняется принципиально разным содержанием. Один вариант – ориентация на достойное поведение, продолжением которого является творчество: «Я веду себя так, чтобы выходили из меня прочные вещи» (М. Пришвин). Другой вариант поведения-творчества – воплощение духовно-нравственного падения человека. А грех в этом случае реабилитируется, воспринимается как норма и, более того, благо. И третий тип творческого акта – художник пишет незамутненной частью души, то есть он оценивает себя греховного, других людей, мир вообще с точки зрения высоких духовно-нравственных идеалов, религиозных по своей природе.