Все-таки странно: Петр не слышал ни малейшего волнения в спокойных размышлениях Иоанна. Только - удивление.
– Римский театр - потому что я и есть римлянин. Кому, как не мне, устраивать здесь спектакли? Это я предложил отсечь тебе голову и принести ее во дворец на блюде. К началу пира. Все, как ты понимаешь, легко и с радостью согласились.
– Зачем?
– Что - зачем?
– Зачем это тебе?
И мог бы сдержаться Петр - сколько раз сдерживался! - а тут не сумел.
– Знаешь, Йоханан, иногда мне плакать хочется от собственного бессилия и твоей прямолинейности. Столько я в тебя вложил - умений, знаний, сил! - а иной раз слушаю тебя и с ужасом соображаю: все зря, все впустую. Ты становишься тупым, как осел... Что значит: зачем это мне? Ответ однозначен: спасти тебя, увести из этой дыры. Ну, полюбопытствовал бы ты лучше на тему: почему такие сложности - с отсечением головы. Что я принесу на блюде, если хочу, чтоб твоя голова оставалась на твоих же плечах?.. Или почему я, а не любой из стражников?.. Это меня бы утешило, поскольку вопросы небезынтересны...
– Почему ты - это понятно, - перебил его Иоанн. - У Антипы были уже неприятности с Санхедрином из-за казни галилеянина без суда...
– Правильно. Я ему благородно помогаю безнаказанно исполнить желание Саломии, вернее - ее мамочки...
– А вот что ты принесешь на блюде - это, наверно, просто, - спокойно сказал Иоанн.
Петр малость опешил. Именно решение этого вопроса простым ему как раз не казалось. Он его пока не нашел - решение. Или, точнее, не искал. Считал: само объявится, когда час пробьет... А часы между тем тикали, стражники наверху могли и заволноваться: не случилось ли чего со знатным гостем, не свалился ли он в ямку, не нужна ли ему посильная помощь?.. Могли спуститься вниз и обнаружить гостя и пленника мирно беседующими. Скандал! Римляне в Иудее ни с кем ни о чем впустую не беседовали, тем более со смертниками: коль надо убить зачем тянуть время... А оно преступно, понимал Петр, тянулось - и здесь, в доме стражи, и, главное, во дворце, где тоже с понятным нетерпением ждали возвращения храброго римского патриция-воина Вителлия, любителя балета, с трофеем на блюде. Особенно одна - ждала...
– Что ты имеешь в виду?
– Тыкву, - сказал Иоанн. - Ты же помнишь... А что, подумал Петр, толковый вариант. Он-то помнит, как не помнить. Только вариант сей потребует и нервного и ментального напряжения - с ума бы не сойти ненароком, с катушек не соскочить, крышу не упустить! Напряжение тем больше, чем больше людей подлежат - или здесь подстоят? - внушению. А гостей у Ирода - человек триста, специально не считал, но много, много... Но никто его, Петра то есть, за язык не тянул - про голову Крестителя. Сам вызвался принести...
– Можно, конечно, проще, - сказал Иоанн, - Можно, конечно, просто встать и уйти, даже не попрощавшись. Но ведь ты же не можешь - не попрощавшись, да, Кифа? Ты ведь должен сделать все точно - так, как тобой запланировано, да? Ты ведь не случайно придумал про отрезанную голову, что-то это для тебя значит?..
Петр знал: ученик не допускает в своих словах ни грана издевки или хотя бы иронии. Чувство юмора у Иоанна - далеко не самое сильное качество, он всегда, на взгляд Петра, чрезмерно серьезен, а если Петру иногда и чудится ирония в его словах, то тут самое время креститься, раз чудится: Иоанн чужд иронии, он такого слова в словаре не держит. Все - всерьез. Всегда. А значит - и Петр не впервые убеждался в том! - Иоанн догадывается, что все действия Петра, начиная с той, давней-предавней встречи с подростком Саулом на людной улице Иершалаима, все они подчинены какой-то цели, неведомой Иоанну, но явно им ощущаемой. От самого первого, когда Петр потребовал, чтобы Саул с тех пор назывался Иоанном, - до последнего, когда он сказал о своем аресте: "Я подумал: а вдруг это нужно тебе". Только Иоанн сказал эти слова без ярости, без подспудных обвинений, а даже с неким смирением, отнюдь доселе не свойственным ему, а Иешуа, который тоже умный, тоже давно понимает, что Петр знает куда больше, чем говорит - как его прорвало в Капернауме! - тот чуть ли не с ненавистью высказал Петру - нет, не претензии даже, а лишь именно прорвавшееся обвинение учителю, который обманывает ученика. Точнее - недоговаривает. Но Иешуа, который тоже не похож на себя прежнего - они как будто поменялись с Иоанном характера-. ми, хорошо, если на время! - не стремится помочь Петру вслепую, он сначала хочет прозреть, а уж потом... А Иоанн; "Я подумал: а вдруг это нужно тебе..."
Верно подумал. Нужно.
А он, к слову, всегда верно думал.
Петр иногда прикидывал: скажи он Иоанну правду - про живое время, про его Службу, про тайм-капсулы, про все остальное, включая идею проекта "Мессия", как тот отреагирует? И сам себе отвечал: очень не исключено, что - всерьез, что - вполне адекватно.
Может, и придется когда-нибудь сказать, кто это сейчас сможет предвидеть? Может, и придется... Тем более что решение, которое, если уж быть окончательно честным с самим собой, зрело давным-давно, где-то глубоко в подсознании зрело вопреки всяким правилам, уложениям и даже логике, решение это, наконец, созрело. Иоанн останется жить. Кем он станет жить, не Крестителем же, не Предтечей - так это второй вопрос, его и решать - во вторую очередь. А Предтеча умрет, как точно сообщено "городу и миру" евангелистом Матфеем, бывшим римским сборщиком податей; уже попавшим в число верных учеников Христа.
– Тыква, говоришь... - задумчиво сказал Петр. - Где я тебе ее возьму?
– Думаю, в доме есть... - размышлял Иоанн. - Где-нибудь рядом с кухней... Усыпим стражу, пусть отдохнут немного, а тыкву поищем. А потом они проснутся, не вспомнят о том, что спали, и ты с ними пойдешь во дворец. И все будет, как тогда...
Тогда была не тыква. Тогда были камни.
Они с Иоанном - в тот год ему, кажется, исполнилось двадцать пять - шли теплым вечером по дороге из Кумранской обители в Иерусалим. Было тоже лето, темнело поздно, но воздух уже подернулся серо-сизой туманной дымкой сумерек. Пришли почти, оставалось километров шесть, то есть примерно четыре поприща, когда далеко впереди показались всадники. Римский разъезд. Вероятно, они ехали из крепости Антония в Иерихон, во дворец Ирода. Встречаться с ними желания, разумеется, не возникло. И тогда Петр превратил себя и ученика в камни. С собой у него - в одном из множества карманов мантии - был крохотный креатор, прибор, действие которого основано на принципе голографического построения. Вообще-то мощный стационарный креатор может что угодно превратить во что угодно. Человека - в слона. Дерево - в самолет. И так далее, было бы что превращать, была бы основа... Ну, не превратить, конечно, а заставить наблюдателя видеть навязанное. А креатор у Петра был махонький, слабосильный, он даже кустов из двух людей сделать не мог - только камни, нечто бесформенное... Ну, римляне и не обратили внимания, проскочили мимо...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});