Читать интересную книгу Конец буржуа - Камиль Лемонье

Г-жа Рассанфосс постепенно успокаивалась, подозрения ее рассеивались, и она уже требовала, чтобы при посторонних оба, и муж и дочь, вели себя так, как подобает близким родственникам. Эдокс взял на себя роль заботливого отчима. Когда у Сары бывали мигрени, он ездил с падчерицей по утрам кататься за город, верхом или в фаэтоне. Постепенно, под влиянием этой более свободной жизни, Даниэль несколько смягчилась. Ее забавляло, что она приобрела в нем товарища, спутника в верховых прогулках. Эдокс в качестве опытного обольстителя не торопился и ждал, пока представится подходящий случай. В глубине души, однако, он испытывал некоторое беспокойство, и это его сковывало. Низкий, упрямый лоб, ясный взгляд, привыкший повелевать, крайняя требовательность, которой она постоянно тиранила окружающих, — все это придавало девушке какую-то загадочность и неприступность. Иногда в самый разгар бала она говорила ему вдруг: «Отвезите меня домой». И слова эти звучали как приказание, которому приходилось безоговорочно повиноваться. Однажды, охваченная порывом ярости, она отхлестала своего скакуна и пустила его во весь опор. Эдоксу пришлось пришпорить свою лошадь, и после бешеной скачки он наконец настиг ее в роще. Совершенно спокойная, она встретила его слегка насмешливою улыбкой. Он стал читать ей нотации. Тогда она расхохоталась ему прямо в лицо и он был вынужден замолчать.

XXXI

В половине февраля открылась выставка кружка художников-новаторов. Все это были представители новых течений в искусстве, сторонники импрессионизма, полнокровного и смелого, художники по большей части молодые, горячие поборники новой веры. В эту пору окончательного упадка академической живописи, когда пошлость и огрубение одержали верх над всем, они выступили против ремесленничества в искусстве и торгашеского пренебрежения к идеалу. Противопоставив всему этому культ творческой индивидуальности, они вели себя, как мятежники, которые вытаскивают камни из мостовой, чтобы строить из них баррикады. Они именовали себя Кружком пятнадцати. Каждая их выставка собирала множество народа, причем публика встречала это новое веяние иронически и враждебно, отпуская колкие замечания по адресу картин, раздражавших ее своей непривычностью и вызывающей дерзостью.

Эдокс отправился на выставку вместе с Даниэль. Они поехали только вдвоем. Баронесса была в это время занята устройством благотворительного базара; к тому же она вообще избегала слишком часто появляться в обществе вместе с дочерью. Обойдя зал, они встретили Жана-Элуа и Пьебефа-младшего. Все четверо сошлись на оценке выставленных картин. Больше всех возмущался Пьебеф, человек глубоко невежественный в вопросах искусства, умудрившийся заплатить огромные деньги за явную подделку, которую ему подсунули как подлинного Рембрандта.

— Это настоящий скандал! Да они просто издеваются над нами со своими оранжевыми и голубыми пейзажами. Деревья бывают всегда зеленые — только зеленые. И потом, они ведь совершенно не умеют рисовать. Никакой перспективы!.. Посмотрите, ведь это же конец искусства.

Жан-Элуа, со своей стороны, утверждал, что хороши только картины старых мастеров. Он любил спокойные пейзажи, зеркальные поверхности вод, свежие, сочные краски, тщательно вырисованные детали. Чтобы не отстать от распространившейся в то время моды на живопись и безделушки, он заполонил дом разными вычурными вещицами, современными шедеврами прикладного искусства, которые мирно уживались там с картинами Мириса, ван-дер-Верфа, Миньона.

— Что такое эти Пятнадцать? Сборище неудачников, которых следовало бы послать учиться! В искусстве, как и в обществе, перестали признавать правила и законы: каждый тянет в свою сторону, люди кичатся своим неуважением к великим мастерам и к великим людям. Вот чем кончается наше столетие! Дорогой мой, — закончил Жан-Элуа. — Вот вы там заседаете в палате. Так неужели же вы не можете сказать свое слово насчет этих выставок… Это же сплошной позор! Кто же может вынести подобные зрелища? Они ведь развращающе действуют на вкусы публики. Не говоря уже о том, что выставляются напоказ всякие похабства. Они, например, изображают голых женщин и в таких непристойных позах, что… Мы возвращаемся к временам варварства.

Верный старозаветным взглядам, он не находил слов, чтобы выразить свое возмущение этой живописью, которая посягала на его устоявшуюся мораль. В конце концов он принялся ругаться, вторя Пьебефу. Мимо них прошел один из художников — участников выставки, человек вполне пристойного вида и аккуратно одетый, не обращавший ни малейшего внимания на презрительные усмешки толпы. Кто-то из присутствующих назвал его фамилию трем дамам, которые, откинувшись назад и обмахиваясь веерами, громко смеялись. Тогда и они, в свою очередь, стали указывать на него другим, прыская со смеху. Вид этого спокойного, молчаливого человека разъярил всю компанию. Он был для них воплощенным вызовом. Они его сразу возненавидели. Пьебеф пальцем показал на него незнакомому господину, как будто взывая к тому, чтобы его наказали. Они готовы были разорвать его на куски. Неожиданно в толпе показался Рети. Эдокс вытянул руку и дотронулся до его плеча.

— Ну, ты, вандал, наверное доволен… Вот уж где действительно полная анархия!

Не глядя на него, Рети описал рукою в воздухе круг, как бы обнимая всю эту живопись, вызвавшую столько нападок.

— Да, вот оно, новое течение… И волна эта завтра смоет то захиревшее искусство, перед которым млеете вы все, старые сморчки и филистеры… Как я вас раскусил! И в политике и в литературе вы поднимаете лай вокруг всего, что молодо, что мужественно, вокруг каждого нового дерзновения, каждого усилия свернуть с протоптанной колеи… Доктринеры! Доктринеры! Крохоборы несчастные! Но что там говорить, завтра от вас не останется и следа… Настанет черед тех, кто провозгласит новые истины, кого вы не хотите слушать.

В это время поток людей разделил их. Жан-Элуа, весь раскрасневшись, многозначительно коснулся пальцами лба.

— Полноте, он отлично соображает, что говорит! — воскликнул Эдокс, смеясь. — Хуже всего, что у него это — строго продуманная система.

Они снова подошли к картинам. Хотя они и находили их отвратительными, противиться их притягательной силе они не могли. После ухода Рети они еще больше рассвирепели. Они проходили мимо пейзажей, которые точно воспроизводили природу, давая живое ощущение простора, свежести от разлитого повсюду света. Но как раз эта-то непривычная непосредственность в передаче освещения и оскорбляла Жана-Элуа и Пьебефа. В их глазах это было карикатурою на природу.

В нескольких шагах от них Даниэль остановилась перед злой аллегорией: высокая молодая девушка, совершенно голая, в черных чулках, вела на поводу борова. Тайный смысл этой картины, этого обнаженного тела, написанного с удивительной правдивостью, этой жестокой усмешки, искривившей, губы девушки, заключался в утверждении откровенного владычества женщины и крайней степени падения мужчины, который превратился в скотину. Среди зрителей были и такие, которые впивались глазами в обнаженное женское тело, но тем не менее осуждали художника за непристойность замысла, прикрытого сатирой. Дамы, стоявшие поодаль и с виду равнодушные, старались, однако, хорошенько разглядеть изгибы живота, заслоненные от их взглядов стоявшими перед картиной мужчинами.

— Уведи ее сейчас же отсюда, — сказал Жан-Элуа Эдоксу, указав ему на Даниэль. — Нехорошо, чтобы молодая девушка смотрела на такое непотребство.

Эдокс только покачал головой, подошел к Даниэль и, наклонившись, шепнул ей на ухо:

— Ну как, вам это понятно?

Она вдруг ощутила напряжение во всех чертах его лица, увидела его сдвинутые брови, тяжелый, потемневший взгляд, уловила легкое дрожание его раздутых ноздрей. Тогда она, в свою очередь, устремила на него большие спокойные глаза, полная решимости, но ничего не ответила на его вопрос. На какое-то мгновение взгляды их встретились, и каждый увидел в другом невысказанное желание, глубокое влечение, говорить о котором они не могли.

Вдруг она расхохоталась и презрительно бросила:

— Shocking![13]

Он взял ее под руку и тихим голосом, скандируя слова и впиваясь в нее своим острым взглядом, взглядом фавна, завидевшего в листве розовое тело нимфы, спросил:

— Miss, will you ride with me to morrow?[14]

— I will.[15]

Она хлопнула его по пальцам каталогом, который был у нее в руках: они еще раз взглянули друг на друга; потом она повернулась и ушла. Увидев, что Жан-Элуа остановился, Эдокс подошел к нему и сказал с иронией, смысла которой банкир не понял:

— Даниэль держится того же самого мнения, что и мы.

Девушку остановили дочери Акара-старшего. Вслед за ними появился и сам Акар; он поздоровался с Пьебефом и Жаном-Элуа. Он тоже не скрывал своего негодования и, поводя огромным носом, во всеуслышание заявлял, что жалеет о том, что привез сюда дочерей. Эдоксу шутки ради хотелось пройти с ними еще раз по залу, но пора уже было ехать в палату.