Читать интересную книгу Конец буржуа - Камиль Лемонье

— Но это же просто дурость! — воскликнул Антонен, и его бычьи глаза стали искать дверь… — От их свечей того и гляди вся шахта взорвется.

Он успокоился только тогда, когда штейгер уверил его, что в этой части копей совершенно нет угольного газа.

— Ну раз так, тогда другое дело, — вздохнул он с облегчением.

Весь этот трогательный, полный детской веры обряд оставлял его равнодушным. Его гораздо больше занимали женские формы, которые легко можно было разглядеть под перепачканной углем одеждой.

— Погляди-ка, — шепнул он на ухо Ренье, — зады-то у них словно тыквы, это не бабы, а сущие обезьяны!

— Так, значит, тебе на все это наплевать, мамонт ты этакий, слон толстокожий, жвачная машина! — воскликнул Ренье, когда они отошли немного в сторону. — Счастье твое, что для тебя всего важнее твоя утроба, что ей ничего не делается… А меня так это растрогало. Ты удивлен? Но послушай, что я тебе скажу: тебе еще многому придется удивляться. Да, я знаю, на свете всегда найдутся болтуны вроде Эдокса и олухи вроде тебя. Они будут вопить, что все это — фанатизм. Завтра я сам буду произносить громкие речи против слепой привязанности черни к древним обрядам… Но что это все доказывает? Только то, что мы с тобой — тупые и жестокие эгоисты: самим нам никогда не приходится полагаться на провидение, и мы поэтому ни за что не хотим верить, что его помощь может пригодиться и тем, у кого на свете нет ничего, кроме веры! Нетерпимость, слепая, звериная тупость — вот сущность человека. Уверяю тебя, мне не хотелось даже и глядеть на этих толстозадых баб, а в тебе они, должно быть, пробудили низменные плотские желания. Я думал только о душах этих бедняг, в молитвенном экстазе склонившихся перед этой нелепой маленькой куклой, исполненных горячей надежды, что мольбы их будут услышаны… Мне казалось, что я присутствую при богослужении первых христиан на страстной неделе, на одной из древних литургий, которые совершались в тайне, в подземных храмах, в катакомбах, где укрывались мученики за веру.

— И все-таки, — добавил Ренье, смеясь, — постарайся понять меня, если можешь. Сейчас вот, когда я весь дрожу от жалости, которой ни папенька, ни другие наши родичи никогда не знали, я тем не менее с удовольствием отправил бы их на тот свет, чиркнул бы спичку в забое с угольным газом — вот и все. Ты скажешь, что я пустословлю! Может быть, конечно, оно и так. Но тогда пришлось бы допустить, что подлинно во мне одно только пустословие. Сердце у меня переместилось: я ношу его в горбу.

В это время к ним приблизился странного вида человек. Это был приземистый, крепкий старик, со сгорбленною спиной и хищным, звериным лицом. Сначала они не обратили на него никакого внимания, а потом штейгер неожиданно рассказал им его историю. Фамилия этого человека была Рассанфосс, и он утверждал, что находится в родстве с Жаном-Кретьеном I. Три года тому назад Барбара приняла его на работу в «Горемычную».

— Как! — воскликнул Ренье, подходя к нему. — Ты, оказывается, тоже принадлежишь к великому роду Рассанфоссов, которые стали царями там, на земле, и ты соглашаешься заживо гнить в этой ужасающей тьме! Взгляни на меня, я сын Жана-Элуа Пятого, мы с тобой одной крови, и тем не менее мы так непохожи друг на друга, как жаба и бык… За три месяца тяжелого труда ты не сможешь заработать столько, сколько я за минуту швыряю на ветер. Так вот, слушай: мне завидно, что у тебя в твои годы сохранилось столько силы. Мне бы хотелось быть таким, как ты, а я на всю жизнь обречен оставаться жабой… Посмотри, что они из меня сделали.

— Мне ребята сказывали, что вы и есть молодой Рассанфосс, да, ей-богу же, я не поверил… Я думал, вы все красавчики. Но, стало быть, этот тоже один из вас, — добавил старик, приглядываясь к Антонену, — жиру-то на нем сколько! Сразу видно, что из богатых!

Ренье начал с любопытством разглядывать этого пещерного человека, ушастого и косматого, как горилла, с маленьким сплющенным черепом. Челюсть его выдавалась вперед; его непомерно длинные, узловатые, мускулистые руки болтались, грудная клетка была сдавлена, точно ее кто-то утрамбовал. Он благодушно ухмылялся, и темная, словно дубленая, кожа его лица вся натягивалась; он повторял:

— Вот это да! Это да! Вот дела-то какие!

«Так, должно быть, выглядели первые представители нашего рода, — подумал Ренье, — вот он, наш предок… Жан-Кретьен Первый, вероятно, был похож на него как две капли воды».

Он повернулся к Антонену:

— Вот тебе еще одно доказательство того, какие мы все мерзавцы. Мы допускаем, чтобы один из нас мучался в этой огненной геенне, а сами стараемся только выкачивать оттуда побольше золота.

Ренье притронулся к руке углекопа.

— Ну, так вот, хоть ты, глядя на мой горб, считаешь меня самым захудалым из Рассанфоссов, я скажу тебе кое-что такое, чего тебе ни один Рассанфосс никогда не скажет. Я почитаю тебя как Патриарха… Ты, должно быть, ненавидишь нашу семью за тот отвратительный труд, который они тебе навязали, — он ведь делает тебя и тебе подобных похожими на зверей, — ненавидишь за то, что они тебе платят жалованье, которого не хватает даже на пропитание… И вот я хочу дать тебе случай рассчитаться с ними за все: влепи-ка мне сейчас оплеуху всей пятерней, я ее заслужил. А в благодарность я смиренно пожму эту самую руку.

Старик весь задрожал.

— Я никому ничего плохого не сделал. Почто вы меня так наказываете?

— Ах ты, святая простота! — воскликнул Ренье. — Неужели же для того, чтобы найти и доброту и всепрощение, надо спускаться под землю? Как стойко ты перенес все унижения, которым мы тебя подвергали! И ты, видно, даже не подозреваешь, что все мы ничто перед величием твоего благородного сердца… Так кинься же мне в объятия, старый конь, достойнейший из битюгов, я хочу расцеловать тебя, такого, как ты есть, пропитанного насквозь черной пылью. Знаешь что — если тебе взбредет в голову стукнуть меня по горбу, пожалуйста, не стесняйся!

Смиренный шахтер, который сначала совершенно остолбенел, вдруг разволновался. Его грубый подбородок. заросший седой щетиной, затрясся, он застучал зубами, не в силах ни рассмеяться, ни расплакаться. Наконец он решился и, что-то прохрипев, кинулся к Ренье и потерся своим шершавым лицом об его щеку. А потом, довольный тем, что сделал, весь вспотев, громко сопя, он уставился на него.

— Уж и доволен же я, право! И впрямь, ведь мы в сродстве.

— Ну, а теперь ступай, отец, ступай, старина…

Он повернулся к Антонену:

— Чтобы довести игру до конца, надо было бы подать ему пять франков в виде милостыни. В этом вся соль.

Он порылся в карманах.

— На вот, возьми, выпьешь за здоровье тех самых Рассанфоссов, которые угнетают тебя, которые сделали из тебя раба.

Несколько мгновений старик колебался, глядел на деньги, а потом, набравшись духу, отстранил руку Ренье:

— Нет, не надо, мне и так уж хорошо заплатили.

Грузно переваливаясь с боку на бок и болтая огромными, сжатыми в кулак руками, этот человек-горилла скрылся в извилистых коридорах шахты, исчез в той самой вековечной тьме, куда один за другим неминуемо уходили его деды и прадеды и откуда он появился на какое-то мгновение, чтобы явить живым сумрачный лик зачинателя их рода.

Когда-то, на заре жизни, этот пещерный человек семенем своим оплодотворил утробу женщины, и из этого семени хлынул целый поток, разлившийся широкой рекой, вместе с которой пришли в мир новые Рассанфоссы.

— Потрогай мои глаза, боров ты этакий, — сказал Ренье, когда объект их забавы скрылся из виду, — и если твои пальцы еще не совсем одеревенели, они ощутят на них нечто диковинное: слезы. Этот человек поверг меня в трепет, я почувствовал какой-то священный ужас, ужас древних таинств. Помнишь нашу встречу с нищим в лесу? Она меня растрогала, но этот человек трогает меня гораздо больше. Библейский цикл, который охватывает и всех нас, сейчас замыкается с приходом этого Рассанфосса, исторгнутого из недр геенны. В лице нищего нам явился Голод, вечный скиталец без роду и племени, который входит в город через одни ворота и выходит через другие. Живот его так же пуст, как пусты внутри те кости, которые он гложет; воду он пьет из ручья, ест откопанные в помойных ямах отбросы. А этот каторжник, прикованный к шахте, олицетворяет неумолимый закон, роковую неизбежность труда, этого близнеца голода, того самого труда, который делает одного человека рабом другого. А мы с тобой — воплощение хлынувшего через край и направленного во зло людям богатства, а также и всех остальных пороков, вместе взятых: чревоугодия, похотливости, праздности, скупости, жестокости.

Но все это, конечно, не доходит до твоего толстокорого мозга… Это годится для меня, у которого не все дома, для полоумного Рассанфосса, как они меня все зовут! Выполняй же свое назначение, жри, набивай себе брюхо и жди конца, который уже не за горами. Разве для того, чтобы насытить твою утробу, не умирают сейчас с голоду тысячи несчастных? Разве рядом с этой трупной ямой, которая носит название «Горемычной», сам ты не такая же трупная яма, такая же ненасытная, как она?