бы не она, я бы не видел света этого дня. Если не я, она не сможет исполнить долготу дней своих, определенную ей свыше». Император был тронут и велел помогать почтительному внуку в его уходе за бабкой вплоть до ее смерти. Затем пожаловал Ли Ми чином и должностью.
Второй из них, Ди Жэньцзе, жил в VII в. н. э. Это был на редкость почтительный сын. По смерти своей матери он непрестанно думал о ней. Взойдя как-то раз на гору и видя парящие в высоком небе белые облака, он воскликнул: «Это траур вверху (белый цвет в Китае – цвет траура) по моей матери, лежащей в могиле». И теперь еще в Китае на воротах дома, в котором умер кто-либо из старших, пишут на синей бумаге белыми знаками следующие параллельные семизначные строки, из которых во второй намекается как раз на Ди Жэньцзе: «Соблюдая почтительность, не замечаю, что красное солнце взошло». «Думая о родителе, вечно наблюдаю за несущимися белыми облаками». Первая строка говорит намеком о другом примере сыновней любви, которых в китайском историческом предании вообще чрезвычайно много.
Образцом честной гордости избран на барельефе описываемой арки Тао Юаньмин (V в. н. э.), который отказался явиться к вновь назначенному чиновнику и совершить перед ним битье челом. «Из-за пяти мер риса в день, – сказал он, – стану я унижать себя – гнуть перед другим свою спину». Сказал и ушел на родину возделывать собственными руками свой маленький хутор. Таких примеров, конечно, сколько угодно, но здесь дело идет о выдающемся поэте, авторе перлов китайской литературы, а потому этот факт, составляющий содержание его поэм, особенно известен.
Я продолжаю мое восхождение вверх по мраморной лестнице, по направлению к ступе.
Ступа – это огромное белое здание в три этажа. Стены сплошь покрыты барельефами, изображающими фигуры будд и бодисатв в позе искания священного наития. Статуи то многоголовы, то многоруки, то украшены диадемами, браслетами, серьгами и т. п.
Верхний этаж ступы занят пятью огромными тринадцатиярусными башнями, суживающимися кверху, и еще одной малой башней, на верху которой раскидисто растет туя. На всех пяти башнях надеты железные круглые плоские чашки, в которых прорезаны восемь гуа, мистические символы китайского предания. Строитель пагоды, высящейся далеко над всеми строениями, боялся нарушить геомантическую суеверную условность – фыншуй – и потому решил надеть на пагоды железные шапки, как бы укрывая их таким образом от всеведущей незримой силы и вручая их защите мистического символа. С этой же целью были выстроены вокруг, по всей долине, семьдесят две башни, назначением которых было воссоздать своей разбросанностью и высотой гармонию, положенную гаданием и нарушенную высящейся пагодой.
Этот самый фыншуй, который я бы определил, как гадание по форме поверхности земли относительно всякого видного человеческого начинания, требующего места на поверхности земли, – будь то новый дом, храм, пагода, могила, лавка или мастерская – это одна из самых любопытных форм китайского суеверия.
Взбираюсь по красивой лестнице во второй этаж. Здесь ниша, в которой сидит одетое в желтый балахон божество. Над нишей надпись: «Явленные мощи источают свет», говорящая о мощах, над которыми воздвигнута ступа. Взбираюсь по темной лестнице на самый верх. Пока я проделываю это сложное гимнастическое упражнение, китаец, мой спутник, забавляется с гулким эхом переходящим за вершины фальцета голосом. И эхо – что ж ему с этим поделать? – усугубляет удовольствие.
С верхнего этажа открывается чудный вид на монастырь и равнину. Причудливых форм кипарисы и длинноиглистые сосны широким рядом спускаются в долину, полуприкрывая крыши храмов и звездообразные конусы павильонов, где в поучение потомству стоят мраморные памятники. Белеют сквозь свободно раскинутые ветви деревьев мраморные арки, перила, ступени, лестницы, рассекает перспективу громадная красная стена с облаковидным, словно влепленным в нее пятном, в котором играют отраженными лучами шлифованные поверхности сложного орнамента.
За монастырем громадная долина с башнями и деревушками, кладбищами и нежно-нежно зеленеющей пшеницей. Кругом горы, нет, не горы, скорее холмы, те неуклюжие громады, что ползут вверх перед вашим взором, словно нехотя, голые, унылые, с тупыми уклонами и бессмысленно круглыми вершинами. Сквозь туман в долине виден плоским темным пятном знаменитый Пекин.
Когда я спускаюсь с башни, вижу перед собой кланяющихся хэшанов, пришедших встретить гостя. Зовут в помещение для гостей, усаживают, расспрашивают. Перебираем общих знакомых. Перечисляются громкие фамилии иностранцев, живущих в Пекине и приезжающих сюда от скуки. Сообщаются наивно все подробности пребывания гостей: сколько кто истратил денег на чан или проиграл в карты, ибо в монастырь и за этим ездят, – как веселились. Рисуется общая картина нравов. Люди пьют, напиваются, жгут фейерверки, пыжи которых так и остаются валяться по дорогам, хохочут и острят над скульптурными изображениями, чертят карандашом на мраморных стенах свои «великие» имена, рисуют усы и бороды бодисатвам, воздвигают и иные памятники, отнюдь не «нерукотворные».
Культурные представители культурных, образованных наций веселятся!
Хэшаны задают мне ряд обычных вопросов. Интересуются, сколько мне лет, почему, несмотря на молодой возраст, растут у меня усы, сколько детей, чем занимаюсь в Пекине и т. д. Заваривают чай, приносят сделанные из теста, обмазанного медом, клетки (мигун), которыми я и угощаюсь. Темнеет. Хэшаны уходят из монастыря. Спрашиваю слугу, куда ушла братия. Ухмыляется и говорит: «Так, вообще погулять».
Сижу в приемной и читаю надписи на стенах. Самая большая из них говорит о распределении обязанностей среди постоянной монастырской братии[23]. Читаю надписи – образцы творчества склонных к поэзии посетителей. Монастырь Лазоревых Облаков, т. е. парящий в выси и отрешенный от мира, навеял вдохновение на многих.
Вот образец подобного творчества:
«Входя в монастырь, слышишь дождь, падающий в горах. Вершины гор залиты вечерним светом солнца. Журчит ручеек, выпевая мелодию… Сижу в долинной роще… Веет прохладой… В тени бамбука еще не стаял снег… Уносясь от земли, окутывает меня аромат цветов… И думаю – куда ушли подвижники прошлого? – Думаю, мечтаю, напрасно ища в себе ответа и скользя взором по длинной монастырской стене».
Наступает ночь. Луна озаряет широкий двор. Хэшанов нет. Слуги на их медленном языке, с паузами и выразительными жестами рассказывают о своих домашних делах. Все то же, что и везде… О, сколь едины люди земли в своих стремлениях и интересах!
А. Ферсман
Знаменитый ученый-геохимик и минералог Александр Евгеньевич Ферсман (1883–1945), академик (1919), был, помимо своих научных занятий и общественных обязанностей, истинным поэтом камня, видевшим в нем живую мысль и чувствовавшим в нем живую душу. Минералам он посвятил свое творчество, исследуя их, описывая их и о них размышляя. Публикуемый фрагмент о нефрите