Разумеется, удовольствие Вордсворта — также особого рода, так что никакого явного спора между классиками я здесь не наблюдаю.
Правда, Вордсворт пытается разобраться в механизме поэзии. Он говорит об удовольствии неожиданности, об удовольствии узнавания, о стихийном излиянии сильных чувств, об истине, вливающейся прямо в сердце вместе с чувством, о любви к миру и природе… Порой входит в противоречие сам
с собой, порой впадает в панегирик: поэт поет “песнь, которую подхватывает все человечество”, он — “оплот человеческой природы, ее защитник и хранитель”. “Поэзия — начало и венец всякого знания”, она “бессмертна, как человеческое сердце”… Многие из афоризмов Вордсворта через двадцать лет повторит романтик следующего поколения Перси Биши Шелли в своей “Защите поэзии”.
Поэтические манифесты могут быть прекрасны, но выводимые из них правила бесполезны на практике, если только не вредны; вредны же они тем, что похожи на картинки модного журнала. Одевшись по такой картинке, самый серый Волк сойдет за Бабушку (по крайней мере, в собственных глазах).
Может быть, лучше все-таки не определять словами вкус соли? Отделаться шуткой, как Пушкин. Или воскликнуть, как Лермонтов: “Но в храме, средь боя / И где я ни буду, / Услышав, его я / Узнаю повсюду”.
6
Сразу вслед за циклом о Люси, написанном в 1799-м во время путешествия по Германии, Вордсворт там же написал балладу “Люси Грей, или Одиночество”, рисующую образ девочки — столь же прелестной, как героиня предыдущего цикла, и описанной почти теми же словами. Там было: “Среди нехоженых дорог, / Где ключ студеный бил, / Ее узнать никто не мог / И мало кто любил. // Фиалка пряталась в лесах…” А здесь:
Никто ей другом быть не мог
Среди глухих болот.
Никто не знал, какой цветок
В лесном краю растет8.
Поэтическая душа — все-таки потемки. Как угадать, почему вслед за стихотворным рассказом о тихо увядшей девушке-цветке Вордвсворт начал новую балладу о девочке, погибшей в метель, — фактически о той же Люси, лишь убавив ей лет и сделав ее не жертвой, а символом одиночества.
Композиция “Люси Грей” соответствует жанру баллады: для достижения максимального эффекта рассказ монтируется с коротким диалогом.
— Эй, Люси, где-то наша мать,
Не сбилась бы с пути.
Возьми фонарь, ступай встречать,
Стемнеет — посвети.
— Отец, я справлюсь дотемна,
Всего-то два часа.
Еще едва-едва луна
Взошла на небеса.
— Иди, да только не забудь,
Мы к ночи бурю ждем. —
И Люси смело вышла в путь
Со старым фонарем.
Стройна, проворна и легка,
Как козочка в горах,
Она ударом башмака
Взметала снежный прах.
Потом спустился полог тьмы,
Завыло, замело.
Взбиралась Люси на холмы,
Но не пришла в село.
Наутро отец и мать выходят искать Люси, не вернувшуюся домой, — сперва безрезультатно, но потом они замечают на снегу следы башмаков, следуют за ними через холм, сквозь пролом в ограде, через поле — и оказываются на берегу реки. Следы ведут на мост — и где-то посередине обрываются.
На сваях ледяной нарост,
Вода стремит свой бег.
Следы пересекают мост…
А дальше чистый снег.
После этого следует еще восьмистишие, самое главное. Но я задержусь здесь, чтобы сказать о работе переводчика. “Люси Грей” — одно из тех “простых” стихотворений, которые так легко загубить плохим переводом. Более того, я утверждаю, что и хороший, и даже очень хороший перевод загубили бы это стихотворение, превратили бы его в бессмыслицу. Здесь требовался перевод конгениальный, и только так я могу оценить работу Игн. Ивановского. Нигде ни стыка, ни ухаба. Поток баллады так же прозрачен и чист, как в оригинале. А последние восемь строк (скажу вам кощунственную вещь) по-русски, кажется, звучат даже лучше, чем по-английски:
Но до сих пор передают,
Что Люси Грей жива,
Что и теперь ее приют —
Лесные острова.
Она болотом и леском
Петляет наугад,
Поет печальным голоском
И не глядит назад.
Стихотворение это — не сентиментальное (хотя многие стихи Вордсворта вполне укладываются в рамки сентиментализма XVIII века), не романтическое (хотя автора числят среди родоначальников английского романтизма); оно — символическое. И хотя символизм в Англии начинается с Уильяма Блейка и в его самиздатских “Песнях невинности” (1789) уже есть стихи о потерявшихся детях, но символизм Блейка — явный, с открытыми намерениями. “Заблудившийся мальчик” или “Мальчик найденный” как бы заранее объявляют: мы стихи-эмблемы, стихи-аллегории. В то время как “Люси Грей” ни о чем не объявляет и символизм этих стихов (если я прав, что он там есть) не лезет на глаза, “как сахар прошлогоднего варенья”.
Люси Грей — это сама душа человеческая, вышедшая с фонарем, чтобы помочь другой душе, и заблудившаяся в пути. Она изначально, обреченно одинока; можно лишь издалека заметить ее в рассветных потемках, услышать “печальный голосок”. И зачем ей оглядываться назад, когда перед ней такая далекая и одинокая дорога? Печаль и одиночество, которыми щедро была наделена уже первая Люси, в этой балладе возводится в степень (“a solitary child”); автор убавил лет своей Люси, потому что душа всегда девочка, puella, как сказано в стихах Уоллеса Стивенса.
7
В 1835 году, после смерти Саути, Вордсворт был назначен поэтом-лауреатом; свои обязанности он отправлял безукоризненно, то есть никак: за пятнадцать лет не написал ни одного официального стихотворения. В это время его уже почитали как живого классика. Но признание пришло не сразу. Вплоть до 1820 года Вордсворта, по словам современника, “топтали ногами”. Байрон издевался над ним и в “Чайльд-Гарольде”, и в “Дон Жуане”, Китса раздражала его проповедническая поза, Шелли назвал его евнухом Природы9. У него было немало поклонников и сторонников, тем не менее книги Вордсворта распродавались вяло; известна пародия Хартли Кольриджа (сына Сэмюэла):
Среди нехоженых дорог
Писатель проживал.
Его понять никто не мог
И мало кто читал…
Надо сказать, что Вордсворт как будто подставлялся под пародии. Взять, к примеру, его длинное стихотворение “Слабоумный мальчик” (“The Idiot Boy”), где слабоумного подростка посылают за подмогой в город на ночь глядя и после этого ищут до утра — но, слава Богу, находят. Мальчик отпустил поводья и, пока его конек щипал траву, мечтал в седле, слушая крики филинов и смотря на луну. Когда его потом спросили, что он видел и слышал ночью, мальчик ответил: “Петухи кричали: ту-ит, ту-гу! И солнышко холодило!” Увы, Байрон не мог пропустить столь явной приманки; свой фрагмент о “простаке Вордсворте” в сатире “Английские барды и шотландские обозреватели” (1809) он заключает без церемоний: мол, каждый, кто прочтет стихи о славном идиоте, неминуемо сделает вывод, что герой рассказа — сам поэт.
Или возьмем другое стихотворение, “Нас — семь”, из “Лирических баллад”. Из семерых братьев и сестер двое умерли, двое уехали в город, двое ушли в плавание, но “простодушная девочка”, которой не дано понять, что такое смерть, упрямо отвечает на вопрос автора: “Нас — семь”. Тот пытается воздействовать на нее арифметикой, задавая задачи вроде того: “Вас было семь, двое уплыли на корабле (или двое умерли), сколько осталось?” — но получает неизменный ответ: “Нас — семь”. Я уверен, что сцена с Браконьером и Бобром в “Охоте на Снарка”, когда они вдвоем пытаются сосчитать, сколько раз прокричал Хворобей, основана именно на этом стихотворении:
“Это — легкий пример, — заявил Браконьер, —
Принесите перо и чернила;
Я решу вам шутя этот жалкий пример,
Лишь бы только бумаги хватило”.
Тут Бобер притащил две бутылки чернил,
Кипу лучшей бумаги в портфеле...
Обитатели гор выползали из нор
И на них с любопытством смотрели.
Вордсворт был одной из любимых мишеней Кэрролла-пересмешника. Помните песню про “старичка, сидящего на стене”, которую Белый Рыцарь предлагает спеть “в утешение” Алисе?