И здесь мы видим пушкинское отталкивание от Вордсворта, от того, что Китс называл “эгоистически возвышенным” в Вордсворте4. Тон явно взят на октаву ниже. Автор “Тинтернского аббатства” обращается к “дорогой, дорогой сестре”, Пушкин — к молодым сосенкам возле дороги, то есть ни к кому — и ко всем. Одиночество его глубже, но не безнадежней. Вордсворт просит сестру вспомнить о нем в горе и утешиться. Пушкин, наоборот , призывает вспомнить о нем в радости и задуматься.
Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.
3
Внимательно вчитываясь в пушкинский отзыв о программе Вордсворта, мы замечаем существенную деталь: Пушкин отмечает, что там есть хорошие стихи, написанные “языком честного простолюдина”, а Вордсворт настаивает, что все стихи должны писаться языком простолюдина. Именно этот пункт Кольридж резонно оспаривал в своей “Литературной биографии”, несмотря на все уважение к таланту своего друга и соавтора по “Лирическим балладам”.
Теоретический догматизм Вордсворта опровергается им самим, причем не надо далеко ходить за примерами. Рассмотрим последнее, пятое, стихотворение цикла “Люси”. Эффект этого потрясающего произведения основан на зловещем перевертывании смысла простой фразы. В первом куплете говорится: “Душа моя словно дремала, я ничего не боялся: казалось, что для нее навеки неощутим ход времени, ход земных лет”.
Вторая строфа рывком возвращает нас из воспоминания в суровую реальность. По сути, Вордсворт использует стандартный мотив древнегреческих легенд: пророчество оракула сбылось, но в каком ужасном смысле! Люси умерла, она больше не может ни видеть, ни слышать, ни двигаться, для нее воистину неощутим ход времени . Она стала частью планеты, огромной косной массы, вращающейся с чудовищной скоростью вокруг своей оси.
Забывшись, думал я во сне,
Что у бегущих лет
Над той, что всех дороже мне,
Отныне власти нет.
Ей в колыбели гробовой
Вовеки суждено
С горами, морем и травой
Вращаться заодно.
Перевод Маршака имеет важный недостаток: нет того драматического разрыва между строфами, как в оригинале, синтаксически они почти сливаются, особенно мешает слово “отныне” в первой строфе, которое делает вторую строфу одновременно2й с первой. В оригинале перенос из прошедшего времени в будущее резче, бесповоротней:
A slumber did my spirit seal;
I had no mortal fears:
She seemed a thing that could not feel
The touch of earthly years.
No motion has she now, no force,
She neither hears nor sees;
Rolled round in earth’s diurnal course,
With rocks, and stones, and trees.
Самая поразительная фраза здесь earth’s diurnal course — “суточное движение земли”: это, разумеется, никакой не “язык честного простолюдина”, а точный астрономический термин. Живое сердце стало частью небесной механики, и это — хотел того Вордсворт или не хотел — сразу отметает все сентиментальные и метафизические утешения.
4
Предисловие к “Лирическим балладам” пылко и размашисто, кажется, что оно писалось без плана, по одному вдохновению. Конечно, в нем есть противоречия, о которых говорил Кольридж, и преувеличения, и почти неизбежная для такого жанра самореклама, но есть интреснейшие и весьма злободневные места. Вот отрывок из начала:
“Множество неизвестных доселе сил, объединившись, действуют сейчас, стараясь притупить ум человека и, лишив его способности самостоятельного мышления, довести до почти дикарского отупления. Наиболее эффективными из этих сил являются всевозможные государственные события, происходящие ежедневно, и возрастающее сосредоточение людей в городах, где единообразие жизни порождает страсть к сенсациям, которой современная информация ежечасно удовлетворяет. К этим вкусам подлаживаются литература и театр. Бесценные творения писателей прошлого — я чуть было не сказал творения Шекспира и Мильтона — вытесняются романами ужасов <…>. Когда я размышляю об этой недостойной жажде сильных ощущений…”5
И так далее.
Когда я размышляю о том, что эти строки написаны двести лет назад, в 1800 году, меня охватывает какое-то почти суеверное чувство. Неужели ничего не меняется? К чему тогда Вордсворт, Пушкин, Китс, Тютчев и все остальные?
Возникает впечатление, что поэты — это какие-то палки, вставляемые в колеса того, что именуется прогрессом: ход его на какое-то время задерживается, но потом палочки ломаются, и колымага движется дальше.
5
Особый интерес представляют те места “Предисловия” Вордсворта, где он пытается определить суть поэзии. Ключевое слово, которое тут используется,-— “удовольствие”; думаю, без специального подсчета, что это самое частотное
понятие в данном тексте. Вот лишь часть примеров.
“Он [поэт] пишет с определенной целью — доставить удовольствие ”6.
“Поэт подчиняется лишь одному требованию, а именно: необходимости доставить непосредственное удовольствие читателю…”
“...Эта необходимость доставлять непосредственное удовольствие не унижает искусства поэта”.
“Более того, это дань уважения исконной сущности человека, великому первоначалу — удовольствию , благодаря которому он познает, чувствует, живет и движется”.
“Даже наше сочувствие всегда порождено удовольствием: я не хотел бы, чтобы меня неправильно поняли, но всякий раз, когда мы сочувствуем боли, можно обнаружить, что сочувствие наше порождено и проявляет себя в едва заметном соединении с удовольствием ”.
“Поэт, побуждаемый <...> чувством удовольствия , которое сопутствует ему во всех его занятиях, вступает в общение с природой…”
“Знание и поэта и ученого основано на удовольствии …”
“Цель поэзии — вызвать возбуждение, сопровождающееся повышенным удовольствием …”
“…Разнообразные причины, обуславливающие удовольствие , которое мы испытываем от размера стихотворения”.
“…При сознательном описании какой-то страсти разум, как правило, тоже испытывает удовольствие ”.
“Музыка гармоничного размера, сознание преодоленной трудности и смутное воспоминание об удовольствии , ранее испытанном от подобных произведений <...> незаметно породит сложное чувство наслаждения , совершенно необходимого, чтобы умерить боль, всегда присутствующую в описании сильных страстей”. (Курсив везде мой — Г. К. )
Итак, цель поэзии, по Вордсворту, — удовольствие.
Вспомним, что, по Пушкину, “цель поэзии — поэзия”7.
Не подумайте, однако, что я собираюсь здесь побивать Вордсворта Пушкиным. По сути, эти определения совсем не противоречат друг другу. В формуле Пушкина, если вдуматься, субъект и предикат по смыслу не тождественны. Слово “поэзия”, по-видимому, употреблено тут в двух разных смыслах: как занятие и как результат. Навряд ли Александр Сергеевич имел в виду, что цель писания стихов есть писание стихов. Скорее он хотел сказать, что цель писания стихов есть получение некоторого продукта , познаваемого только в ощущении, как вкус или запах, и невыразимого иными словами, кроме самого слова “поэзия”. Этот продукт или это ощущение безусловно приятны, раз одни люди тратят время и усилия, чтобы писать стихи, а другие — время
и деньги, чтобы их читать, но поскольку они не сводятся к знанию, истине, добродетели или чему-то другому, можно назвать их (по безусловному признаку) удовольствием, хотя бы и особенного рода.
Разумеется, удовольствие Вордсворта — также особого рода, так что никакого явного спора между классиками я здесь не наблюдаю.
Правда, Вордсворт пытается разобраться в механизме поэзии. Он говорит об удовольствии неожиданности, об удовольствии узнавания, о стихийном излиянии сильных чувств, об истине, вливающейся прямо в сердце вместе с чувством, о любви к миру и природе… Порой входит в противоречие сам