Он никогда не слышал обо мне до нашей короткой встречи на вечеринке в честь Крума, и было ясно, что надеялся никогда больше обо мне не услышать.
Старый доктор Кобблстоун был порядочным, рациональным, непредвзятым и справедливым человеком, и поэтому он, естественно, будет голосовать против меня. Доктор Манн пытался убедить членов комитета заставить меня уйти из Ассоциации незаметно, но после неудачи, которую он потерпел в своих усилиях, естественно, будет голосовать за осуждение всего, к чему питал отвращение. То есть — меня.
Четвертым членом комитета был доктор Пирмен, который и начал разбирательство против меня, когда два самых его способных молодых психиатра-интерна — Джо Файнмен и Фьюджи Ариши — вдруг ушли от него и начали практиковать дайс-терапию под моим случайным попечительством. Он был худощавым, бледным человеком средних лет с высоким голосом. Его слава прочно держалась на его широко признанном исследовании, которое продемонстрировало, что подростки, курившие марихуану, с большей вероятностью могли попробовать ЛСД, чем не курившие подростки. Его голос в мою пользу представлялся сомнительным.
И, наконец, был доктор Мун. Древнее тело на небосводе нью-йоркского психоанализа, личный друг Фрейда, создатель широко обсуждавшейся теории врожденной, непреложной порочности детей и член исполнительного комитета Нью-йоркской психоаналитической ассоциации со дня ее создания. Хотя ему было семьдесят семь лет и он являлся одним из ключевых испытуемых в Институте проблем ипохондрии умирающих доктора Вайнбургера, он, тем не менее, пытался активно участвовать в разбирательстве. К несчастью, его поведение было временами настолько сумасбродным, что, судя по тому, что я слышал, можно было предположить, что он втайне вел дайс-жизнъ, хотя его коллеги приписывали его «легкие странности» ранней стадии угасания. Несмотря на то что он имел репутацию самого реакционного члена во всей Ассоциации, его голос был единственным, который — в силу своей ненадежности — не был однозначно против меня.
Взвесив вероятные позиции моих судей, я дал Жребию один шанс из тридцати шести, что покончу с собой. К несчастью, он с презрением отверг это предложение.
Но факт оставался фактом: если комитет меня исключит, по приказу Жребия я должен буду оставить дайс-жизнь на год, и эта мысль привела меня в уныние, какого я еще не знал. Она так ужасала меня, что три дня перед собранием я беспрерывно работал над подготовкой того, что, по моему мнению, было разумным обоснованием теории Жребия и дайс-терапии. Я делал заметки, писал статьи, репетировал речи и продумывал, какие роли лучше всего позволят мне тем или иным образом склонить докторов Кобблстоуна и Манна проголосовать против моего исключения. Тогда моей единственной надеждой была какая-нибудь случайность, из-за которой сумасбродный старый доктор Мун мог также оказаться на моей стороне.
Я мог так всецело посвящать себя работе, поскольку у меня всё еще шла «Неделя прежнего Люка Райнхарта», но 29 июня она закончится и Жребию придется выбрать новую роль или роли на следующие два дня. Решит ли Жребий, что я должен менять роли так же часто, как на вечеринке в честь Крума? Позволит ли он мне быть как можно более рациональным и внятным? Скажет ли он мне послать всё это к чертям? Я не узнаю этого, пока Жребий не будет брошен.
46
28 июня, приблизительно в 14:30 в Нью-йоркской публичной библиотеке на 42-й улице, куда Джейк разрешил мне пойти с санитаром-телохранителем, я открыл смеющегося человека в небесах.
Я сидел, слегка подавленный, за отдельным столом возле бесконечных рядов полок и занимался изысканиями для своей защиты. Справа от меня за маленьким столом сидели двое мужчин и мальчик-подросток. За моим столом не было никого, кроме пожилой женщины напротив с кустистыми бровями и волосатыми руками; она читала, спрятавшись за стопкой книг. Мой санитар стоял в углу у окна и читал комикс. Я сидел там, наверное, минут сорок, пробегая своими большими пальцами по неровной волокнистой поверхности стола, грезя о том, какими могли бы быть некоторые из вариантов моей линии защиты, и находя при этом, что мой разум, оказывается, соблазнялся такими веселыми вариантами, как: удавить доктора Пирмена, не проронить ни единого слова за всё время разбирательства, а всё время тихо хихикать, или демонстративно помочиться на любые бумаги, которые они с собой принесут. Усилием воли я решил, что должен заставить свой разум вернуться к его защите, и снова спросил себя почти слышимым шепотом: «Что же я могу сделать, чтобы спасти себя?» Когда я повторял про себя этот вопрос и машинально чиркал деревянным карандашом по трещине на столе, сквозь уличный шум донесся булькающий человеческий смех.
Этот звук заставил меня улыбнуться; потом до меня дошла его полная неуместность в Нью-йоркской публичной библиотеке. Я осмотрелся. Пожилая дама напротив, насупив кустистые брови, смотрела на одну из стопок своих книг; трое мужчин за другим столом вроде не были ни веселы, ни раздосадованы; мой санитар хмурился, будто озадаченный какими-то трудными словами. Тем не менее булькающий смех продолжался и даже становился громче.
Итак, сюрприз: смех, вероятно, был моей галлюцинацией.
Я откинулся на спинку стула и попытался избавиться от наваждения, но смех продолжался. Посмотрев вверх, где-то очень далеко и высоко наверху я увидел толстяка, он трясся от смеха и показывал на меня пальцем. Вероятно, он думал, что мои попытки найти правильную защиту были забавами идиота. Он также нашел забавным, что я попробовал улыбнуться тому, что был дураком. Он думал, будто то, что я вижу, как он смеется над моей вызванной его смехом улыбкой, тоже было забавным. Когда я в конце концов нахмурился, он засмеялся еще сильнее.
— Хватит, — сказал я громко, но сам начал смеяться.
Старая женщина с кустистыми бровями холодно посмотрела на меня. Двое мужчин за другим столом повернули головы. Мой санитар наконец перевернул страницу. Толстяк наверху опять затрясся от смеха, и я засмеялся сильнее, мой живот ударялся о стол; я почти потерял над собой контроль. Все смотрели на меня, Даже санитар. Наконец я остановился.
То же сделал толстяк, хотя он всё еще улыбался, и я почувствовал огромную близость с ним. Я опять подумал об эффектных, абсурдных вариантах, которые перед этим рассматривал, и решил их отбросить. Толстяк опять засмеялся. Я с изумлением посмотрел вверх, по-приятельски улыбнулся ему и решил, что вместо них использую все три нерациональных варианта. Он засмеялся сильнее. Я вдруг понял, что мне неминуемо придется полностью отказаться от дайс-жизни, но толстяк продолжал смеяться и к нему присоединились три-четыре других толстяка, все они показывали на меня пальцем и весело смеялись.
Я вдруг представил тысячи толстяков, сидящих там, наверху, в том четвертом измерении, и наблюдающих комедии человеческих стремлений и замыслов, и смеющихся — ни одного рассудительного, или сочувствующего, или жалеющего. Наши планы, надежды, ожидания, и обещания, и реалии будущего, которые они тоже могли видеть, — все они лишь повод для смеха. Эти люди (там были и мужчины, и женщины, но все толстые) часто собирались вот так, толпой, чтобы посмотреть на отдельно взятого человека, чья жизнь, как им казалось, вызывала особую иронию или потеху.
Когда я понял, что ни прекращение дайс-жизни, ни ее продолжение не прекратят вечного веселья небесных толстяков, я почувствовал себя участником какого-то телешоу, которого просят угадать, что там, за зеленой стеной. Не важно, угадывает он или нет: публика, которой видно, что там за стеной, — а ему нет, — смеется. Все мои мучительные попытки найти будущее, которое мне понравится, вызывают у публики на небесах только смех. «Лучшие планы мышей и людей рухнули», — сказал с насмешкой Наполеон, вернувшись из Москвы.
Я опять смеялся вместе со своими толстяками, а женщина напротив и мой санитар, приложив палец к губам, яростно шипели: «Ш-ш-ш-ш-ш!»
— Смотрите! — сказал я, широко улыбаясь, и показал на потолок и четвертое измерение. — Всё там, — продолжил я, задыхаясь от смеха. — Ответ там, наверху.
Пожилая женщина строго взглянула на потолок, дважды поправила очки и снова посмотрела на меня. Она выглядела смущенной и немного виноватой.
— Я… боюсь, я его не вижу, — сказала она.
Я засмеялся. Я посмотрел вверх на своего толстяка, и он засмеялся над моим смехом. Я смеялся над толстяком.
— Всё в порядке, — сказал я пожилой даме. — Не беспокойтесь. С вами всё будет в порядке.
Двое мужчин за соседним столом шикали на меня, и мой санитар занервничал и стал рядом со мной, но я поднял руку, чтобы их успокоить. Тепло улыбаясь, я сказал: